Теперь я нахожусь впереди всей Румынии, вступившей в войну. Передо мной — шоссе, заборы, тьма и смерть, блуждающая где-то рядом.
С самого начала мы движемся в боевом порядке, у нас винтовки с примкнутыми штыками.
Нам приказано разведать все, что встретится на пути. Мы идем довольно медленно и осторожно: солдаты рядом со мной — словно тени, сгустившиеся из сумрака. Мы ждем внезапного короткого нападения.
Через некоторое время нам слева попадается домишко. Он стоит во дворе, за высоким забором, в окнах виден свет. Мы останавливаемся; я приказываю идущим впереди перелезть через забор, но никто не двигается с места. Тогда лезу я, сабля мне мешает, за мной лезут и остальные. В двухкомнатном доме зажжено десять свечей, как при покойнике, нам кланяется испуганная румынка. По полу ползают пять-шесть ребятишек. Я спрашиваю, были ли здесь венгры, где они сейчас, кладу в карман три-четыре свечи, и мы отправляемся дальше.
Потом приходит приказ взять проводника.
Вот и другой дом. Он словно вымер и погружен в полную темноту. Мы стучимся в дверь. Женщина поясняет, что венгры стояли как раз у них, но бежали, впопыхах бросив на дворе все свое имущество.
У завалинки появляется мужчина.
— Это твой муж?
— Да, муж, только он увечный, потому они его и оставили.
— Ничего, пойдет с нами как проводник.
Это крестьянин, совсем такой же как и наши, в белых штанах и рубахе из сурового полотна. Он пытается возражать, но тщетно, и мы уводим его и, не задерживаясь, отправляемся дальше.
Тьма стала не такой непроглядной. Я смотрю на часы — уже почти десять. Значит, эти два часа прошли — и все, что предварительно рисовалось в моем воображении, на деле произошло иначе.
Мы у моста, о котором известно, что он заминирован. Останавливаемся. Следует приказ — переходить обязательно поотделенно и не задерживаясь. Люди, разумеется, мешкают.
— Хорошо, тогда я перехожу сам.
— И я тоже, господин младший лейтенант. Это мой вестовой.
— И я.
Это капрал Николае Замфир.
Мы переходим без всяких происшествий (только на второй день мост взлетел на воздух, когда по нему проезжала телега).
Едва видимый, скорее угаданный в темноте лесок по обеим сторонам шоссе снова обостряет наше внимание, но миновав его и обогнув холм, все еще со штыками наперевес, мы видим перед собой широкую панораму, фантастическое зрелище, словно мы оказались на пороге иного мира. Мы на спуске в красивую долину, пылающую — куда хватает глаз — десятками пожарищ. Повсюду горят дома, озаряя местность гигантскими факелами. Вся окрестность Брана окруженного горами, — как на ладони: дороги, деревни, церкви, купы деревьев, объятых пламенем. Ко мне подходит Оришан и тоже смотрит, как взлетают и опадают языки огня, то поднимая, то понижая небесный свод. Горят и многочисленные скирды соломы, подожженные, очевидно, для того, чтобы те, кто укрылся где-то в темноте, могли видеть наше появление. Позже я узнал, что темнота на войне невыносима абсолютно для всех.
Мои люди стали немного поживей. Красота этого зрелища и мысль, что так или иначе смерть не выпрыгнет из потемок в двух шагах от тебя как нечистая сила, враг только что спустился в долину, все это не секундное дело и вообще не решающий момент, несколько успокоило их. И мы теперь гораздо смелее и быстрее спускаемся в долину по шоссе, снова ставшему белым.
Но, приближаясь к Брану, мы со страхом видим, что над нами взлетает, широко паря, огромный огненный ястреб, на который невозможно смотреть, как на солнечный диск. Весь батальон в ужасе бросается в канавы у обочины шоссе и ждет наступления конца света. Испугались они потому, что в полку никто не объяснил им, что такое ракета, но то, что они кинулись в кювет, как раз соответствовало инструкции.
Начинается стрельба, которая то усиливается, то ослабевает. Мы уже собираемся снова двинуться в путь, но тут на шоссе появляются человеческие фигуры. В подобных обстоятельствах всякий силуэт кажется вражеским. Мы приближаемся и видим, что это — солдаты из полка 10 — Р: они пришли в Бран в обход и теперь ведут уличные бои. Мы останавливаемся на окраине юрода, где светло сейчас как днем. Я так захвачен зрелищем и внешними ощущениями, что у меня нет времени на душевные переживания. Смотрю на часы: полночь. Перестрелка то стихает, то время от времени возобновляется, но не умолкает окончательно, словно взлетают и опадают капризные брызги воды в фонтане. Кто-то из тьмы открывает огонь в нашу сторону. Я слышу, как пули посвистывают от меня близко-близко. Да, это пули, в первый раз я стою под обстрелом.
Как я узнал позже, всегда кажется, будто пули мяукают над самым ухом. Солдаты кидаются в придорожные канавы, засовывая голову под мостики у домов и оставляя наружи все тело, как страусы. Я окликаю кое-кого по фамилиям, но тщетно. Я остаюсь стоять на шоссе, словно показывая им, что опасности нет, — так родители, подбодряя ребенка, пробуют прописанное ему лекарство. Но это лекарство — новое, и я делаю над собой усилие, обманывая их. Правда, пули редкие, они попадают в деревья, в дорожную пыль, щелкают по заборам старых домишек, пробивая доски.
Наконец подходит капитан со своей ротой. Я словно по-новому вижу его — такого маленького, старообразного, с подстриженными усиками.
— Что будем делать?
— Ждать нового приказа из бригады.
До нас долетают редкие пискливые пульки, впиваясь в забор и взметая пыль на дороге. Я так твердо уверен, что погибну сегодня ночью, что мне совершенно безразлична реальная опасность, я даже нахожу, что умереть здесь было бы гораздо приятней, чем там, среди пламени.
Но вот раздается мощный взрыв; кажется, будто он не имеет отношения к столбу огня и взметнувшимся обломкам.
— Они взорвали мост, а там были наши, Георгидиу. Я пойду назад и узнаю, что нам делать.
Я пытаюсь поднять на ноги солдат, которые все еще сидят, засунув головы под мостик. Наконец, убедившись, как редко свистят пули, они понемногу приходят в себя.
Теперь со стороны городка доносится топот, словно на нас галопом мчится эскадрон. Мои солдаты выскакивают на обочину и уже готовы обратиться в бегство. Я бросаюсь к ним, зову младших командиров, окликаю по фамилии тех, кто рядом со мной, и вскоре они, задыхаясь, останавливаются. Но снова забираются в канаву, выставив штыки.
Я один остаюсь стоять на шоссе, чтоб увидеть, кто же идет. Я чувствую, что приближается решающая минута.
К нам бегут несколько десятков человек по всей ширине шоссе, отбрасывая в пыли длинные черные тени. Свет пожарищ достаточно ярок, и я узнаю их. Это наши. Я раскидываю руки, как барьер. . — Стой! Что с вами?
Они тяжело дышат и говорят, глядя в сторону:
— Нас побили ... Приказано отступить.
Я каменею — это первый момент острого страха, — но тут же отвечаю сухо и резко:
— Нет никакого приказа об отступлении. — И затем, гневно: — Первый взвод! Занять шоссе!
Мои люди, повинуясь команде, встают поперек дороги. Я приказываю толпе беглецов:
— Зайти в этот двор!
Остановка утихомирила их, как утомительное учение. Они, словно стадо, валят в крестьянский двор, где, впрочем, находят укрытие за домом.
Снова топот по дороге ... Из города мчится еще более многочисленная группа.
Теперь мои солдаты, подбодрившись и видя, что нашлись другие, еще слабее их духом, сами кричат:
— Во двор, во двор, направо...
Бежит охваченная страхом третья группа — целая рота с офицерами.
— Пропустите, прочь с дороги!
Я выхожу вперед и рычу, обнажив саблю:
— Стой!
Но они не хотят слушать и только кричат:
— Отступление ... мы с господином капитаном...
И останавливаются в ожидании кого-то. Показывают на своего капитана.
— Господин капитан, куда вы направляетесь?
— Отступление ... У нас погиб батальон. — И он называет мне свою роту.
Побледнев при мысли о бегстве, я отвечаю ему коротко и бесстрастно:
— Никакого приказа об отступлении нет ... Войдите в этот двор, — и показываю ему налево.
— Я должен пройти. Я кричу своим людям:
— Никулае Марин, в штыки того, кто попытается пройти дальше!
Капитан, сникнув, входит со своей ротой во двор, за дом.
Теперь наступает тишина. Никаких приказов. Возвращается мой капитан, которому я сообщаю о положении соседнего полка.
— Мы не вступаем в бой?
— Кажется, нет.
Я испытываю недолгую радость, словно строгий учитель не вызвал меня отвечать невыученный урок.
— Будем ждать здесь?
— А что делать?
Приходит и Оришан — посмотреть, что происходит. Пуль теперь совсем немного, перестрелка доносится как отдаленное ворчание.
Оришана одолевают тактические вопросы:
— Почему мы бездействуем?
— Не знаю.
— Господин капитан, я вижу, что и их и наша артиллерия молчат.
— Идут уличные бои... Как тут действовать артиллерии?
— Она может бить по резервам ... в нас.
— Оставь-ка ты ее лучше в покое.
— Послушай, Георгидиу, пойдем в город, посмотрим — что там. Пошли до моста?
