— А что делать?
Приходит и Оришан — посмотреть, что происходит. Пуль теперь совсем немного, перестрелка доносится как отдаленное ворчание.
Оришана одолевают тактические вопросы:
— Почему мы бездействуем?
— Не знаю.
— Господин капитан, я вижу, что и их и наша артиллерия молчат.
— Идут уличные бои... Как тут действовать артиллерии?
— Она может бить по резервам ... в нас.
— Оставь-ка ты ее лучше в покое.
— Послушай, Георгидиу, пойдем в город, посмотрим — что там. Пошли до моста?
— Пошли!
Капитан недовольно спрашивает:
— Чего вам там надо?
— Хотим посмотреть, что делается.
Как мне теперь известно, такое затишье на войне, когда не знаешь, что последует дальше, невыносимо для многих, как накануне мне была невыносима неизвестность — изменила мне жена или нет.
На окраине тут стоят дома с большими дворами; они похожи на наши, румынские, но обнесены высокими заборами. Я взял с собой проводника, и мы продвигаемся вперед. Из города появляются раненые и люди, вышедшие из боя. В свете пожара их фигуры отбрасывают огромные тени.
Кто-то кричит нам из глубины двора:
— Кто вы?
— Из двадцатого полка. А вы?
— Командир полка десять-Р. Каково положение?
— Двадцатый полк выстроен на шоссе. Две роты вашего полка — позади нас, во дворах.
— Пусть будут резервом, — настаивает Оришан. Теперь мы находимся среди городских строений; света стало меньше. На маленьком перекрестке, около булочной — какие-то тени. Мы застываем на месте.
— Кто идет? Стой! Ответа нет, тени исчезли.
— Георгидиу, твой револьвер заряжен? У меня ни одного натрона нет.
Мой револьвер... вспоминаю все происшедшее в Кымпулунге, как вспоминают о больном, охваченном бредом. Ищу по карманам, но ничего не нахожу.
— У меня его нет, видно, потерял. И мы возвращаемся к своим.
Большие пожары потухли, и сражение стихло. Я встречаю идущих нам навстречу офицеров нашего полка. Все они в беспокойстве.
— Кто бы мог поверить? ... — бросает один, и все молчат, угнетенные той же мыслью.
Сколько мы спорили в свое время в столовой, и я придерживался позиции, которую тогда называли «антиинтервенционистской». Теперь мой пессимизм еще усугубился. Но мое поведение этой ночью было достаточно убедительным, и я могу теперь высказаться с известной научной объективностью:
— У меня впечатление, что завтра нам придется сражаться уже под Рукэром.
Маленький капитан, озабоченный своими мыслями, спрашивает со страхом:
— Вы думаете, они будут наступать?
— Я полагаю, что да. Сегодня они были застигнуты врасплох, но, если получат подкрепление, почему бы им нас не атаковать?
Офицеры устало соглашаются со мной, но мыслями они где-то далеко.
Короткая летняя ночь подходит к концу. Огни погасли, словно окончился ночной праздник, и теперь тьма снова сгустилась, но не такая непроницаемая.
— Неужели стоять так на шоссе до утра? Что будем делать?
— Пойдем в роту, там видно будет.
Мои солдаты тоже спрашивают меня, что будем делать. Все беспокоятся, что, выстроенные в колонну, мы с наступлением утра станем легкой добычей для пулеметов. В городке в общем тихо, но, когда знаешь, что в темноте у всех глаза открыты и что те, другие, вероятно, выжидают, как и мы, эта тишина кажется страшнее боя.
Тьма теряет плотность, становится белесой. Теперь серые солдатские фигуры совсем не различимы.
Наконец появляется полковник, грузный, массивный:
— Георгидиу, берите своих людей и за мной!
Он хочет перелезть через забор, но тот обрушивается под его тяжестью. Я бегу за ним, за мной — солдаты, прямо по грядкам капусты и моркови. Тонкие шевровые башмаки вязнут в земле. Пятидесятилетний полковник бежит крупной рысью, и из-под ног его во все стороны летят комья земли. Я спрашиваю себя, неужели солдаты бегут со штыками наперевес. Весь окрестный пейзаж, очерченный тонкими линиями, как на японских эстампах, окрашивается в нежно-сиреневый цвет. Я соображаю, что мы обойдем город и предпримем «атаку с фланга». Мы перебегаем какой-то ручей по колено в воде, но я не чувствую мокроты. Губы у меня пересохли, и я облизываю их. Мы проскакиваем фруктовый сад и начинаем подъем по склону. Теперь я понимаю все и пугаюсь: перед нами вздымается, словно крепость стометровой высоты, обрывистая Мэгура Брана. Мы бросаемся на штурм горы бегом, ведя за собой всю колонну, которая смешала ряды, преодолевая заборы и ручей.
Нас увидели, и снова раздается протяжное мяуканье пуль, слышатся стоны, падают раненые. Я взволнован как-то отвлеченно, словно читаю надпись на музейном экспонате: «Первые раненые в этой войне».
Я задыхаюсь, у меня пересохло в горле. На бегу я наклоняюсь и подбираю одно из яблок, сбитых, вероятно, пулями, ударяющими в стволы деревьев.
Я вижу теперь тех, наверху, словно на балюстрадах и парапетах старинных замков, но мы все бежим вверх, за полковником, который будто тянет нас за руку.
Мы добираемся до места, где каменная стена так высока и отвесна, что они по нас стрелять не могут. Передаем вниз по цепочке: «Полк собирается в мертвом пространстве».
И вот мы все тут, сгрудившись, словно отдыхаем на лужайке во время учений. Солнце поднялось над полем боя. Выше нас — стены и скалы Мэгуры, а ниже открывается изумительное зрелище. Как на картине с историческим сюжетом, идут от границы колонны солдат. По шоссе и через поля движется артиллерия, тянутся телеги.
Теперь над нашими головами открыла огонь австрийская артиллерия. Всего две пушки: они стреляют далеко, в сторону таможни, и, по-видимому, снаряды попадают в цель. Удивительна эта невидимая рука, протянутая высоко над нашими головами и бьющая точно, как кулак, за восемь-десять километров отсюда.
Этот день, которого я уже не ждал, словно подарен мне. Пейзаж здесь как будто неземной. Я испытываю чувства, какие должны ощущать умершие, когда они летят в заоблачные края.
Сражаться днем действительно легче; солдаты совсем оживились. Я по-прежнему уверен, что погибну, но предпочитаю сам выбрать себе смерть. Теперь я понимаю, почему приговоренным к казни не было безразлично: отрубят ли им голову, повесят или расстреляют. Теперь у меня тоже есть свои предпочтения. Я бы хотел заслужить сдержанное одобрение своих товарищей — единственных реально существующих для меня людей; весь остальной мир существует лишь теоретически. Вот так же шедшие на гильотину предпочитали не вопить от ужаса, а гордо поднимать голову. Я убедился, как чувствительны мои товарищи к такому поведению, и буду продолжать ту же линию. Мимоходом я подумал, что завтра вечером мои домашние смогли бы прочесть в газетах, что я вел себя достойно — так, как воображал себе когда-то до войны (мечты мальчишки, желавшего стать великим актером); но теперь и восхищение и ненависть этих людей мне совершенно безразличны.
Деклассированные в обществе — хотя бы те, кого избегают в гостиных — вырабатывают в себе гордость изгоев, несправедливо пострадавших, и стремятся превратить свое одиночество в преимущество. А здесь люди разделяют мою участь, и потребовалось невероятное стечение обстоятельств, чтобы мы оказались здесь вместе, соединенные в этот решающий момент особыми нитями.
Мы проводим так около двух часов. Как успокоительно это ощущение уверенности в превосходстве твоих соратников над врагом. Если уж суждено умереть, то предпочитаешь, чтоб это случилось в атаке, а не в бегстве. Я думаю, что это обусловлено весьма важным чувством: атакуя, ты как будто сам выбираешь себе смерть, а когда за тобой гонятся и в конце концов приканчивают, то эта смерть как бы вынужденна. В первом случае ты на минуту — самоубийца, а во втором — полное ощущение, будто ты пал жертвой простого убийства.
Мне вообще хотелось бы знать, что произойдет с человеком, который намерен покончить с собой, а в этот момент кто-то хочет его убить?
Теперь, когда я вижу, как наши батальоны маршируют через холмы и долины, я задумываюсь о том, какие чувства испытывают, глядя на это, те, другие, против кого мы воюем.
Младший лейтенант Попеску, товарищ по роте, жует яблоко.
— Георгидиу, каков же этот край, когда нет войны? Казалось бы, легко вообразить эту долину без солдат, но сейчас они составляют сущность этого пейзажа, который уже нельзя помыслить без них, как нельзя представить себе четвертое измерение.
Солнце уже поднялось над холмами, осветив прямоугольники лесов, топазовые прогалины пастбищ и разбросанные там и сям зеленые виллы, крытые красной черепицей, которые напоминают, что ты — на чужой стороне.
Полковник — два часа он беспрестанно обтирал пот с лица и лысины, валяясь на траве, словно во время пикника, а мы все толпились неподалеку — решает двигаться дальше.
— Сегодня ночью впереди был третий батальон? Теперь идите вперед вы, Долеску.
Майор Долеску, командир второго батальона, испуганно мерит взглядом стену.
— Да не здесь, дружище, возьмите левее, там склон не такой крутой. Идите с людьми вдоль этой стены гуськом, а по мере того как будете выходить в зону обстрела, рассыпьтесь цепью.
