– Слышь, Марья! Может, пораньше бы истопила печку? Опоздать можешь.
И Марья, работавшая восемнадцать часов в сутки, стыдливо опускает глаза и отвечает:
– Проспала, Ефимыч, уж ты не серчай…
– Ну, к чему! – И уходил.
Ложился Ефимыч позже всех, вставал раньше всех, а если надо было, то сам и косил и пахал. Очень крепкий человек!
А война шла. С фронтов приходили печальные вести: враг продвигался с угрожающей быстротой. Наши войска отступали. Осенью, в слякоть и изморозь, застревали автомашины отступающих войск, проходила пехота, измученная, угрюмая. А в колхозе рыли картошку, спеша убрать до морозов. Женщины, старики и дети копались в грязной и мокрой земле посиневшими руками, сносили картофель в бурты, а вечером отправляли собранное в ближайшую воинскую часть, с последующим переоформлением в отделе заготовок.
Бывало, напекут в обед картошки, сядут есть тут же, в борозде, и молчат. Потом кто-то из женщин скажет, вздохнув:
– Отступают.
– Отступают, – подтвердит другая, Алена Вишнякова, хрупкая с виду женщина, проводившая мужа и сына, потихоньку заплачет. Но подходит Митрич, одетый в зимний кожух и плащ, и говорит душевно, но строго:
– Нельзя. Ему от этого будет хуже. Право слово, такая примета есть. Прекрати, Алена, прекрати. Что ты, аль добра ему не желаешь?
И Алена переставала плакать, потому что плакать о живом – плохая примета: Митрич знает лучше.
Иногда Митрич выходил на дорогу, когда женщины, отдыхая, засыпали замертво, смотрел на проходящие войска, думал, взвешивал. Низко нависали над землей осенние косматые облака, мжил, как через мелкое сито, дождик-моросей, хлюпала слякоть под разбитыми солдатскими сапогами, измесившими эту грязь от Польши до колхоза «Заря». Солдаты шли, кого-то проклинали, кто-то кого-то ругал матом… Митрич подходил ближе и обращался к ближайшему солдату:
– Ну, как там дела-то, ребятки?
– Прет, собака…
– Как же теперь, ребята? А?
– Вот… говорят, закрепляются наши, – неуверенно ответит солдат.
– А зачем же вы того… уходите? Как же так, ребята? – И горечь слышалась в словах Митрича, и упрек, и тяжкое сомнение, какого не было у него еще никогда, никогда за всю долгую жизнь.
Солдаты уходили от этого упрека, понурые и молчаливые. А Митрич все стоял и стоял у дороги, провожая их взглядом. А потом шел снова рыть картошку, рыл до сумерек скрюченными пальцами и рассказывал женщинам:
– С командиром роты говорил. Сказал: «Закрепляются»… Закрепятся и – хоп! – крышка. Уж командир роты знает!
Конечно, выдумывал он все это сам и усердно распространял среди женщин. Но чаще он оставался угрюмым, молчаливым. Старел он буквально неделями. А к весне тысяча девятьсот сорок второго года уже ходил с палочкой, тяжело на нее опираясь. Печальные вести все ниже и ниже гнули Митрича, но он неизменно вставал рано, даже раньше Ефимыча, выходил в поле, «разламывался» помаленьку и работал, работал. В ту весну он был ответственным за качество сева тракторными сеялками, поэтому находился при них неотступно.
Однажды, во время сева, к сеялке подъехали на военной тачанке два солдата.
– Здорово, дед! – поздоровался невесело один из них.
– Здорово, солдат! – ответил Митрич.
– Давай нам проса пару мешков. Шамать нечего – от снабжения отстали. Обрушаем – пшено будет.
– Поди в правление и спроси, – резонно заметил Митрич. – Это не мое, а колхозное.
– Может, и сеять-то не стоит? – заговорил второй.
– Как так? – спросил дрогнувшим голосом Митрич.
– Так – через месяц-другой, может, и сюда докатится, – ответил первый солдат.
Митрич преобразился: он вытянулся, выпрямился, посмотрел вдаль в поле, потом на сеялки, на бурт мешков с просом, на солдат этих двух, воткнул свою палку с чистиком на конце в землю, расправил плечи и сказал:
– Подойди ко мне, солдат.
Подошел тот, что заговорил первым, и спросил:
– Ну? Насыпать, дедушка?
И вдруг, неожиданно, Митрич ударил его в лицо кулаком. Ударил со всей былой силой. Ударил так, что солдат упал навзничь.
– Какой части?!! – заревел Митрич на второго. – Какой ты солдат, если не веришь… твою мать!!!
И второй солдат опустил голову. Потом очухался и первый; он посидел на земле, вытер рукавом кровь с лица и стал искать глазами ушанку, но встретился взглядом с Митричем, наклонившимся над ним. Тот помог ему встать и сурово спросил:
– Ну, как?
– Эх, дед, дед! – с горечью ответил солдат. – Самим тошно и… стыдно. – И ударил ногой по земле с озлоблением… Потом нагнулся, взял в горсть земли, сжал зубы так, что выступили на челюстях желваки, и сказал: – Наша земля-то… Тошно, дедушка!
– Тошно? Не должон ты сумлеваться, сукин ты сын! Закрепляются. Понимаешь: закрепляются… Мне генерал говорил, сам генерал. А сюда не придет он. За Дон не придет!
Трактористке-девушке Митрич строго-настрого приказал молчать об этом случае. А в бригадном стане рассказывал так:
– Подъезжают двое солдат. Спрашиваю у них: «Как там дела?», Отвечают: «О! На Дону такую силищу скопили, что не только немец, а даже все государства пойдут, и то – не можно». – «Ну, говорю, нате вам за такие добрые слова ведро проса. В ступе протолкете – каши наварите». Хорошие ребята! – Но все же добавлял: – Только кое-кто, из слабых нутром, распустились маленько, отступаючи.
Ну, теперь-то все пойдет планово. Главно дело – хлеб им надо.
То ли Митрич в раздумьях сам дошел до той мысли, что Дон будет гибельным рубежом для врага в этой местности, то ли краем уха услышал в частых разговорах с военными, но случилось все именно так – немца здесь через Дон не пустили и начали бить его беспощадно. И до Лисоватого враг действительно не дошел, хотя был в Воронеже. Митрич, казалось, ободрился, повеселел, но без палки уже не мог ходить. Однако палка палкой, а на душе нет того камня, что лежал и давил. К тому же от Николая получил письмо, утешающее, бодрое. А Петр писал: «По легкому ранению определили в госпиталь. Пролежу месяца три, а там отпустят, наверное, домой». Какое уж там у него ранение – молчал, но главное – жив.
Пошли добрые вести одна за другой. Немца погнали обратно. А хлеба требовалось все больше и больше. Все понимали это без слов. Не хватало лошадей – стали запрягать коров колхозников; не хватало семян в колхозе – свозили свое собственное зерно, сберегаемое и хранимое про черный день; не хватало людей – каждый трудился за троих. Митрич, несмотря на преклонный возраст, работал ежедневно. И никаких сомнений у него не возникало. Никаких!
Но вот отгремели орудия. Прозвучала по стране радость победы. Начали приходить домой оставшиеся в живых. Вернулся Иван Степанович, без левой руки, и через неделю принял снова колхоз. Пришел Николай, в чине лейтенанта с пятью орденами, и сел за руль трактора. Вернулся и Петр, без ступни – на протезе, но тоже занял свое место штурвального на комбайне.
Все налаживалось. А Митрич вдруг, для всех неожиданно, заговорил своим давнишним, довоенным языком. На общем собрании в присутствии нового председателя райисполкома Тачкова он сказал:
– Неправильно! Мы в войну и половины пшеницы яровой не сеяли, а хлеба давали больше. А люцерна! На кой ляд ее? У нас спокон веков проса рожаются, а нам люцерну да яровую пшеницу суют.
– Да вы, дедушка, что: против основы нашей жизни, против планирования идете? Вы уже старый – не понимаете. А если понимаете, о чем говорите, это еще хуже, – убеждал Тачков.
– Я еще не стар: семьдесят седьмой только. Люди до ста живут. Только я говорю: или там вверху не видят, что нельзя сеять то, что не надо? Сколько лет об этом говорю!
– Мало ли что вы захотите, дедушка. Может быть, вы Советской власти не захотите.
И Митрич уже кричал в сердцах:
– А какая же это Советская власть – проса рожаются, а их нам дают сеять столько, что и гулькин нос кашей не намажешь. Сумлеваюсь! Не пойдет так дело. Контроль нужен, слов нет, но чтобы сеять то, что родится.
Старые, старые, давно знакомые речи Митрича! А новый председатель исполкома уже спрашивал шепотом Ивана Степановича:
– Что это за дед? Что он делал во время войны?
– Обыкновенный колхозник, – ответил Иван Степанович тоже шепотком. – Делал то же самое – работал.
– Хвостизмом от тебя пахнет, товарищ председатель колхоза.
– «Сумлеваюсь», – возражал, улыбаясь, Иван Степанович, подражая Митричу.
А после собрания мы втроем засиделись в правлении. Иван Степанович говорил председателю райисполкома:
– А подумать хорошенько – Митрич-то и прав. Что важно? Больше получить хлеба и кормов. А это значит – не сеять таких культур, которые дают плохой урожай.
Нечего было возразить против этих слов. И все втроем решили: посеять сорок гектаров проса «сверх плана» за счет «погибшей» люцерны, а озимые увеличить (опять же «сверх плана»), используя картофелище и площадь после уборки чечевицы.
Только Митричу этого было мало. Он главному (главному!) агроному райзо сказал однажды после лекции:
