Лицо Валентины стало строгое, сощурившись, она посмотрела куда-то мимо Ивана Петровича, так и показалось, что силится она что-то рассмотреть в конце улицы.
— А тебя мы с Омельченко часто вспоминаем. А как же, все читаем, следим. Очень за тебя переживаем.
— Г-гэк, — изумился Иван Петрович, — с чего это вы взяли?
— Ну, а как же, про всех других пишут, по телевизору показывают, а про тебя нет. Все никак не дожмешь их?
— Да ты знаешь, что меня в Москве печатают! Да я в учебнике для институтов упоминаюсь. В Англии рассказ перевели. Не слабо, а? А здесь, подумаешь, не упоминают. Может, это даже хорошо, что не упоминают, может, и выделяюсь тем самым.
— Все это так, — кивнула Валентина, — но мы этого не знаем.
— Жуть какая…
— Главное, конечно, все же держись, не давай себя в обиду. Омельченко всегда говорит, что ты их дожмешь.
Валентина похлопала его на прощание по плечу и побежала на трамвайную остановку. Он смотрел ей вослед. Вот она исчезла в оранжевом вагоне, на борту которого красовалась надпись: «Дорога таит опасность». А вот и трамвая не стало, укатил он дальше, скрылся за поворотом. И показалось Ивану Петровичу, что ничего сейчас не происходило, а был он всего-навсего свидетелем миража. Да! Именно миража. И такую он почувствовал в душе пустоту, аж взвыть захотелось. И пустота эта стремительно, словно взорвали плотину, заполнялась острой щемящей тоской, как будто бы немедленно надо отдавать долг, а за душой ни гроша, и в будущем, мягко говоря, ничего не светит.
Дела! Иван Петрович купил букетик астр, пахли цветы свежестью, недавним дождем.
Остаток дня он думал о Валентине, о судьбе матерей-одиночек, о переполненных, к стыду нашему, детских домах. Каким-то образом он просто обязан вмешаться в эти дела, не изменить ход событий, вовсе нет, а воззвать к доброте, к состраданию.
Он достал старый блокнот и нашел запись, о которой время от времени вспоминал.
«К сорока пяти годам он неимоверно растолстел, превратился в этакого ухоженного кабанчика со сверлящими острыми глазками. Женился на юном существе, и главной задачей его стало: научить молодую жену понимать его. А тут все методы хороши. А когда перегнет палку, накуролесит, унизит ее недозволенным образом дома ли, в компании, то на следующее утро, попивая чай на кухне, часто промокая потеющую лысину, сокрушался:
— Это же не я… это все она, щитовидка. Черт бы ее побрал».
На этой же странице была еще одна запись:
«Огромная бабища наотмашь локтем ударила мужичка. Тот упал. Собрались прохожие.
— Не волнуйтесь, граждане, эта скотина есть мой муж».
К ним была приписка другими чернилами: «У нас так и задумано всевышним: сделать землю раем, привести ее к самым совершенным душевным взаимоотношениям. Пока что, в основном, уничтожаем, но уже начинаем догадываться, что все взаимосвязано.
С большим недоверием пока размышляем — но уже размышляем! — ибо никуда не денешься от опытных научных показаний, что деревья помнят, что они кричат — только для нас неслышно — от боли, когда их ломают. Уже принимают роды у диких лосих, и она после этого относится к человеку как к родственнику, оставляет на его попечительство малыша и сама безбоязненно приходит к его дому отдать молоко.
Мы уже многое начинаем понимать!
И в первую очередь мы начинаем понимать, что напрасно укорачиваем жизнь ближнему и уж тем более напрасно уничтожаем его.
Остановится завод — запустим! Сломается ракета — починим! Погибнет лягушка — а вот это уже непоправимое».
Вечером Володя Сальников не позвонил, и это расстроило Ивана Петровича. В общем-то, конечно, соглашения они не подписывали, чтобы, говоря языком детектива, каждый вечер выходить на связь. Но именно это, увы, давно уже стало первейшей потребностью — все тесней сплачивались родственные души, просто скучно жить иначе. А еще принято говорить, что в этом-то и есть выживаемость, и жизнестойкость, и защищенность, когда, значит, со спины с камнем не подкрадутся. Вот и о происках с кашей тут же поставил в известность его не кто-нибудь, а лучший друг Володя Сальников. Вот и странно: обещал позвонить вечером и не позвонил. Кашу едят, вот и звонить некогда.
И тут же в сознании Ивана Петровича, словно в голубом тумане, в синем дыме осеннего костра, возникла просторная кухня, выложенная кафелем заботливой рукой Володи-хозяина, и на современной электрической плите в огромной, черной от неистребимого нагара семейной сковородке разогревается оный концентрат, и сковорода прикрыта зеленой эмалированной крышкой от ведра.
А что? Все правильно! У каждого свои заботы, всяк занимается своим делом. А сковородень у Сальниковых что надо, уникум по габаритам. Другого такого на свете нет.
Иван Петрович усмехнулся, раскинул руки, потягиваясь. Пора укладываться, стрелка на часах далеко перевалила за полночь. В домах напротив светятся только подъезды. Иван Петрович отключил телефон.
А проснулся он неожиданно рано, словно были тому какие-то непонятные посторонние причины: либо толкнул кто, либо за плечо потряс. Он резко поднял голову и обвел взглядом комнату. Никого здесь, конечно, не было. Четко стучал дождь по железному козырьку подоконника, едва слышно говорило радио за стенкой. Но какой-то общий порядок был нарушен: ах, вот оно что — ходики остановились. А когда останавливаются часы, у Ивана Петровича портится настроение. А тут еще странный сон. Спит обычно Иван Петрович крепко и не верит в какие-то там вещие сновидения. Сон для того и есть, чтобы отдыхать, а не фильмы разные прокручивать в темном сознании. Но сегодня что-то видел и не успел досмотреть, словно оборвали на половине. Снилась ему ярко освещенная арена цирка, малиновые бархатные бордюры, и в центре арены на желтом шелковистом песке лежала на спине полная, по всему видать, сильная эквилибристка. Она ногами подбрасывала и ловила не чурбачки или какие-нибудь там пестрые цилиндры, а консервные банки, большие и пестрые, как двух-трех-четырехлитровые китайские термосы. И вот что удивительно… Как смогли достичь такого эффекта: когда взлетает банка, из нее высовывается розовая поросячья харя. Иван Петрович смотрел на это представление и все силился и никак не мог припомнить что-то важное. А вспомнил только, когда проснулся, и тут же все расставилось по своим местам. Что же они, подонки, насчет каши не предупредили… Ну не было бы телефона, умер бы накануне дележа… Так нет же, не умер! И значит, они обязаны! Обошлись, как с пацаном… И такое озлобление накатило на всех и вся, что жить не захотелось.
Иван Петрович понял: спокойствию его пришел конец. Теперь он не может лежать просто так, размышляя о судьбах и событиях, потягивая кофе, попыхивая трубкой, если сей же момент не восстановить справедливость.
Но в жизни так бывает редко, чтобы человек тут же мог исполнить задуманное. Хоть на стенку лезь, а все равно события не ускорить. Кто в столь ранний час на службе? Да никого, даже секретарши нет, даже бухгалтер приходит не раньше одиннадцати. Ходики он еще не запустил, молчат, родимые, зато слышней стал четкий перестук дождевых капель по железу подоконника да явственней различалось радио у соседей.
Если спросить Ивана Петровича, каким образом он выжил до обеда, ничего путного он и не припомнит — все свалялось в лохматую бесформенную кудель. Чем полнее набирал силу новый день, тем решительней повторял Иван Петрович вслух неизвестно откуда пришедшие навязчивые слова: «Нет, мы не пыль на ветру». И представлялись ему при этом бог весть какие страсти, что кипят вокруг него, булькают и пузырятся.
А когда по соседскому радио Кремлевские куранты сыграли полдень, Иван Петрович выскочил на улицу, позабыв и про зонт, и про толстый журнал, который обычно читал в трамвае.
Дожидаться в дневное время общественный транспорт — занятие для терпеливых, у кого не расшатана нервная система. Сегодня Иван Петрович этого не выдержит. Он представил, как неспешно потащится трамвай по прямым да гнутым улицам, станет водитель объявлять нудным голосом остановку за остановкой, поплывут за окном похожие друг на друга дома, отсыревшие заборы с мокрыми афишами, лесополосы вдоль трамвайных путей и снова дома и заборы… Пока доедешь — скончаешься десять раз.
На счастье, подвернулось свободное такси да еще с водителем-кавказцем. Машина рванулась с места, как ракета в космос.
На третий этаж Иван Петрович взлетел единым махом. Тяжело дыша, раздувая ноздри, миновал он первую комнату, машинально, без обычно приветливой улыбки кивнул секретарше и бухгалтеру и с размаху плечом и бедром двинул следующую главную дверь. Вот так, неожиданно для всех, возник он на пороге, как сам укор, как больная совесть, по крайней мере, так подумалось ему.
В комнате было человека четыре, они вальяжно развалились в креслах вдоль стены. В момент появления Ивана Петровича лица у всех были оживлены, не иначе кроссворд решали. Но увидели его и тут же окаменели. И председатель положил перед собой на стол очки со сломанной дужкой и треснутым стеклом. Долго уже, однако, читает он одним глазом, даже смотреть стал с прищуром, словно прицеливается. И сказал председатель:
