пепел. Третий ходил по комнате. Блессингтон, думаю, сидел в постели, но я не вполне в этом уверен.
Кончилось тем, что они взяли Блессингтона и повесили. Исход был предрешен, так что сдается мне, они даже захватили с собой подобие ворота, чтобы использовать его как виселицу. И надо полагать, закрепить его собирались с помощью тех самых шурупов и отвертки. Но, увидев крюк, они, естественно, решили упростить себе задачу. Совершив задуманное, они скрылись, а сообщник закрыл за ними дверь.
Мы слушали затаив дыхание: Холмс восстановил события этой ночи по столь незначительным уликам, что даже теперь, когда он на них указал, нелегко было следовать за ходом его рассуждений. Инспектор тотчас поспешил навести справки о мальчишке, а мы с Холмсом вернулись на Бейкер-стрит и сели завтракать.
– Я вернусь к трем, – сказал Холмс, когда с едой было покончено. – Явятся доктор с инспектором, и я надеюсь к тому времени разобраться со всеми мелкими неясностями, какие остаются в этом деле.
Гости прибыли в указанный час, но мой друг появился только в четверть четвертого. По его лицу я понял, однако, что ему все удалось.
– Есть новости, инспектор?
– Мы обнаружили мальчишку, сэр.
– Отлично, а я обнаружил взрослых.
– Неужели? – воскликнули мы все в один голос.
– Во всяком случае, я узнал, кто они. Так называемый Блессингтон, чего я и ожидал, хорошо известен полицейским верхам, равно как и его убийцы. Их зовут Биддл, Хейуорд и Моффат.
– Шайка, ограбившая Уортингдон-банк! – воскликнул инспектор.
– Именно, – подтвердил Холмс.
– Этот Блессингтон, должно быть, Саттон.
– Верно.
– Тогда все ясно как божий день.
Но мы с Тревельяном обменялись недоуменными взглядами.
– Вы наверняка помните громкое дело с ограблением Уортингдон-банка, – объяснил Холмс. – Участников было пятеро – эта четверка и некий Картрайт. Был убит сторож, Тобин, и грабители скрылись с семью тысячами фунтов. Произошло это в тысяча восемьсот семьдесят пятом году. Всех пятерых арестовали, но для осуждения не хватало улик. Этот Блессингтон, или Саттон, худший из всей шайки, согласился дать показания. На основании его свидетельства Картрайта приговорили к повешению, а остальных – к пятнадцати годам каждого. Срок они отсидели не полностью и, выйдя не так давно на свободу, решили, понятное дело, отыскать предателя и поквитаться с ним за смерть своего товарища. Две их попытки были неудачны, третья, как видите, увенчалась успехом. Требуются еще какие-нибудь объяснения, доктор Тревельян?
– Думаю, понятнее быть не может, – отозвался доктор. – Несомненно, в первый раз он всполошился из-за того, что прочитал в газетах об их освобождении.
– Именно так. О краже со взломом он рассказывал, чтобы прикрыть истинную причину.
– Но почему он не был откровенен с вами?
– Милейший сэр, зная о мстительности своих прежних сообщников, он никому не признавался, кто он такой. Да и каково бы ему было поделиться столь позорной тайной? Однако, даже будучи последним негодяем, он находился под охраной британского закона, и вы, инспектор, несомненно, согласитесь: где не помог щит правосудия, должен вмешаться его карающий меч.
Вот и все подробности странной истории домашнего пациента и доктора с Брук-стрит. Трое убийц с того вечера так и не попались на глаза полиции, и в Скотленд-Ярде предположили, что они были в числе пассажиров злополучного парохода «Нора Крейна», который, вместе со всей командой, исчез несколько лет назад у португальского берега, в нескольких лигах от Порту. Мальчика-слугу пришлось отпустить за недостатком улик, и так называемая «Тайна Брук-стрит» до сегодняшнего дня дожидалась своего полного разоблачения в печати.
Грек-переводчик
За все время моего длительного и тесного знакомства с мистером Шерлоком Холмсом он едва ли хоть раз заговаривал при мне о своей прежней жизни и хранил полное молчание о своих родственниках. От этого во мне еще более укрепилось ощущение, что он стоит отдельно от человечества; иной раз я ловил себя на том, что смотрю на него как на особый феномен: мозг, лишенный сердца, необычный не только силой ума, но и – в неменьшей степени – отсутствием привязанностей. Отличительными чертами бесстрастной натуры Холмса были антипатия к женщинам и нежелание заводить новых друзей, но то, что он не обмолвился ни словом о своей семье, характеризовало его ничуть не меньше. В конце концов я решил, что Холмс – сирота, оставшийся без родных, но однажды, к моему великому изумлению, он заговорил со мной о своем брате.
Произошло это летом, после чаепития, в ходе бессвязной беседы – вначале о гольф-клубах, затем о том, почему меняется наклонение эклиптики, и, наконец, об атавизме и наследственности. Мы рассуждали о том, в какой мере человек, наделенный необычайными дарованиями, обязан этим своим предкам и в какой мере – собственным стараниям в пору ранней юности.
– Что касается вас, – сказал я, – то, судя по вашим словам, как наблюдательность, так и редкостную способность к дедукции вы выработали в себе путем систематических упражнений.
– В какой-то мере, – отвечал Холмс задумчиво. – Мои предки были деревенскими сквайрами, которые вели жизнь самую обычную для своего сословия. И все же мои наклонности я получил от рождения, и передались они мне, вероятно, от бабушки, сестры французского художника Верне. Если артистизм в крови, он может принимать самые неожиданные формы.
– Но почему вы решили, что он наследственный?
– Потому что мой брат Майкрофт одарен еще больше меня.
Новость застала меня врасплох. Если в Англии живет еще один обладатель таких необычайных способностей, почему ни полиции, ни публике ничего о нем не известно? Я задал этот вопрос не без намека на то, что слова моего друга продиктованы исключительно скромностью. Холмс в ответ рассмеялся.
– Дорогой Ватсон, – сказал он, – я не согласен с теми, кто причисляет скромность к добродетелям. Человек, мыслящий логически, оценивает все строго по достоинству. Преуменьшая свои заслуги, ты точно так же отклоняешься от истины, как и преувеличивая их. Стало быть, если я говорю, что Майкрофт наблюдательней меня, считайте это чистой и безусловной правдой.
– Он младше вас?
– Старше на семь лет.
– Как получилось, что о нем никто не знает?
– О, в своем кругу он очень известен.
– А что это за круг?
– Клуб «Диоген», например.
Я ничего не слышал об этом клубе и, очевидно, состроил такое недоуменное лицо, что Шерлок Холмс вынул свои часы.
– «Диоген» – самый странный из лондонских клубов, а Майкрофт – один из самых странных людей. Он бывает там каждый день: приходит без четверти пять и уходит без двадцати восемь. Сейчас шесть, погода прекрасная, и если вы не против вечерней прогулки, я буду счастлив познакомить вас с этими двумя диковинами.
Через пять минут мы были уже на улице и шагали к Риджент-Серкус.
– Вы любопытствовали, – сказал мой приятель, – почему Майкрофт не использует свои способности для раскрытия преступлений. Он на это не способен.
– Но мне показалось, вы сказали…
– Я сказал, что он превосходит меня в
