родился Слава. Их дома больше не было, как не было и самой улицы; всё поглотили кварталы высоких домов, и где-то между ними оказался зажат их бывший дворик, где уже не было ни травы, ни шелестящих на ветру кустов, один лишь асфальт и мусорные баки. Но нет, кое-что осталось. В углу двора стоял сарай, который помнила Валентина Матвеевна, хотя в те времена, когда она здесь жила, на его крыше не было железной трубы, говорящей о том, что внутри помещения скрывается печь. По наитию она направилась туда и тут же напала на Славины следы. В дверях, устремив взор наружу, стояла древняя старуха, и когда Валентина Матвеевна подошла поближе, она узнала в ней младшую из двух пожилых женщин со второго этажа ныне исчезнувшего дома, в котором она провела со Славой первые десять лет его жизни. Старая Роза рассказала, что она наотрез отказалась уезжать со своего двора, когда ломали улицу и строили новые здания на месте старых домишек, и ей разрешили переселиться в сарай и даже поставили там печку. Валентина поразилась, какой уют она навела в своем домике. Начищенный самовар, бухарские коврики по стенам, портреты прошлого века в тяжелых позолоченных рамах придавали помещению богатый, чтобы не сказать аристократический, вид. И здесь-то, как оказалось, Слава и нашел свою прежнюю соседку; он, как и его мать, инстинктивно направился в этот домик, стоящий в тени новых домов. Роза сказала, что он оставался у нее два дня; она накормила его и постирала одежду, Боже, какой он был грязный и голодный! А на третий день он ушел с бродячим лудильщиком, который как раз перед тем закончил паять кастрюли во дворе. Ей показалось, что они сели на пароход.
В одесской милиции были уверены, что Славу обязательно найдут, если он окажется где-нибудь на островах. Но пока сносились с местными властями, его след вновь затерялся. Парень, некоторое время работавший с лудильщиком на окраине одного колхоза, внезапно исчез; люди запомнили только, что он всегда хохотал за работой. Валентина Матвеевна побывала в больницах, на вокзалах, даже в тюрьмах, и теперь ей ничего не оставалось, как вернуться в Москву.
Старая Роза завернула в носовой платок карточку с именем его матери и адресом и положила Славе в карман, пока он спал, и в последующие годы им время от времени приходили нацарапанные неграмотными каракулями весточки о «человеке», который работал то три, а то шесть месяцев в какой-нибудь Богом забытой деревне. По почтовым отметкам бабушка и Валентина Матвеевна отслеживали Славин маршрут. «Он зарабатывает на дорогу, — говорила бабушка, — он на пути к нам».
Однажды они получили фотографию, на которой посреди пшеничного поля была видна высокая человеческая фигура с поднятыми граблями. Снимок был бледный и расплывчатый, но они узнали глубокие, ничего не выражающие глаза на лице, заросшем бородой и усами, узнали его маленькое, словно выточенное ухо, прижатое к грубо постриженной голове, — и заплакали. Вскоре после этого бабушка умерла.
Галина Владимировна, которой удалось в свое время выкарабкаться из болезни, приехала из Риги в Москву на похороны матери. Невестка и золовка, хотя и были едва знакомы, во всех подробностях знали о непростой жизни друг друга (в жизни Галины была своя трагедия, более обыденная, но не менее болезненная, чем у Валентины). В день похорон, пораженные общностью и в то же время несхожестью своих судеб, они заговорились до поздней ночи. После скромного поминального ужина они легли в разных комнатах, оставив открытой дверь между собою. «И не припомню, когда я спала одна в комнате, — сказала Галина. — А как ты думаешь, Валя, тебе оставят две комнаты?» Валентина отвечала, что вопрос так даже не стоит; Слава по-прежнему здесь прописан, да и вообще никого нельзя вселить в его крошечную смежную комнату. «А тебе не могут предложить одну комнату вместо двух?» — не унималась Галина. Валентина не допускала такой мысли. Комната принадлежит Славе, и когда-нибудь он вернется и потребует ее себе. «Валя, милая, ты еще веришь, что Слава вернется?» Валя была в этом уверена, он вернется в свой дом, как вернулся в свой старый дом в Одессе. Галина пожала плечами; в ее воображении предстала фигура, некое подобие неандертальца, бредущая по долинам и горам, мимо городов и сел, в далекую Москву, к матери.
— Почему бы тебе снова не выйти замуж? — спросила Галина, повинуясь внезапному чувству. Валя раздраженно вздохнула.
— Я уже сказала тебе: жду, когда вернется Слава. Я не могу надеяться, что какой-нибудь мужчина захочет жить в одном доме со Славой. Его собственный отец не выдержал.
— Юра говорил мне, что никогда не любил тебя сильнее, чем когда ты отказалась отдать Славу в детдом. Но он не смог ужиться с бедным мальчиком.
— Я знаю, — сказала Валентина, — я его ни в чем не виню.
— Я думаю, он не смог вынести, что ты предпочла посвятить свою жизнь Славе, а не ему.
— Он снова женился через год, — кратко ответила Валя.
— А почему бы тебе… после стольких лет…
— Да с чего ты так стремишься меня выдать замуж, Галя? Ты-то что такого хорошего нашла в семейной жизни?
— Мне не повезло, — сказала Галя. — Но не у всех так скверно складывается. — Двумя ладонями она смахнула слезы из уголков глаз. Однако как бы она ни любила обсуждать свои беды, сейчас ей не хотелось позволить невестке увести разговор в сторону от главной темы. И она продолжила: — Не пойму, какой тебе прок от твоей свободы?
— Да уж какой ни есть, — отвечала Валя. — Только я не хочу пускать сюда никакого мужчину. Не хотела, пока была жива бабушка, и не хочу теперь, пока есть хоть какая-то надежда, что Слава вернется.
Галя повернулась и сквозь открытую дверь посмотрела на невестку; ее округлившиеся глаза были теперь совершенно сухими.
— О, так у тебя кто-то есть? — воскликнула она. — Я и понятия не имела.
— Ради Бога, Галя, что же я, не женщина?
Галя вернулась в Ригу к своей собственной трагедии, о Славе ничего не было слышно, а Валентина Матвеевна, как обычно, каждое утро уходила на работу и вечером возвращалась домой. Даже Галя, которой-то уж следовало знать, что к чему, сделала нерешительную попытку покуситься на свободу невестки. У нее уже было трое детей, а через несколько месяцев после возвращения из Москвы бедная дурочка снова забеременела, она-то, никогда не устававшая повторять, как ненавидит и презирает своего гнусного мужа. «Ох, Валя, — писала она, — я не смею даже просить тебя,
