Когда ты решила уехать в Неаполь, работать там в школе, что мне было делать? Мы проводили тебя до парома, а Лилиана прямо перед трапом ещё дёрнула за рукав, шепнула, обняв: помни, что я обещала! Ты поднялась по металлическим ступенькам на корму и скрылась из виду. Спроси меня, конечно, я хотел бы оставить тебя цвести на моей маленькой клумбе – а кто бы не хотел? Но раз ты решила уплыть одна, значит, достаточно окрепла. Кто всю жизнь провёл, копаясь в земле, тот знает.
Козимино давит на клаксон, и мы оставляем позади ещё одну машину, может, уже сто пятьдесят седьмую. Твоя мать, вцепившись в ручку под крышей, мысленно читает розарий.
– Сальво! – слышу я между молитвами. Если она зовёт меня по имени, то либо сердится, либо до смерти напугана. – Закрой окно, я до костей продрогла!
Кручу ручку, но последний порыв раскалённого ветра успевает лизнуть меня в щеку.
– Не стоит так волноваться, мы ведь домой возвращаемся, – говорю я ей, погладив ледяные пальцы.
– Нет у меня в Марторане никакого дома!
– Ну, что ты такое говоришь, Амалия? Дом – он ведь там, где дети...
Дом – это место, куда надеешься однажды вернуться, думаю я про себя, даже если тебя в нём считали чужаком. Дом – это место, откуда хочется сбежать, даже если именно там ты научился ходить и говорить. Когда тот человек вышел на свободу, и года не проведя в тюрьме, люди стекались его приветствовать, будто он с дорогого курорта вернулся. Хорошо, тебя в городе уже не было! Он всё хвост распускал, талдычил каждому встречному-поперечному, что Кришоне на суде сказал, умирать буду – не забуду: девушки, мол, хотят, чтобы их уговорили, но эту их природную скованность сломить легко – просто надави посильнее, влюблённый мужчина – он в своём праве! А у меня из головы другие слова адвоката не выходят: молодая женщина, говорил он, не слишком красивая и уж точно не богатая, второго шанса удачно выскочить замуж могло и не подвернуться. Свойственное возрасту кокетство, улыбочки, заигрывания подарили ей внимание одного из самых заметных холостяков во всём городе. Женским хитростям ведь определённо в семье учатся: вон, сестра её старшая, даже забеременев, за племянника мэра выскочить сумела, да и мать в молодости из родительского дома сбежала, а замуж вышла, только когда дельце сделано было. Так что фуитина у них, почитай, семейная традиция.
Так и говорил, слово в слово. Не адвокат, а кумушка-сплетница, хуже наших городских.
Твоя мать тянет меня за рукав, и я, повернувшись к окну, узнаю характерный облик и цвет домов. Хотя дорога впереди свободна, Козимино всё равно сбавляет, словно ему по-прежнему мерещатся пробки.
– Вот и вернулись, – бросает он, но никто не отвечает.
Когда Кришоне закончил, ты сидела с ледяным выражением, с тех пор надолго застывшим на твоём лице. Именно здесь ты поняла, что не сможешь добиться справедливости, пока находишься по другую сторону закона. Закона, где чёрным по белому написано, что мужчина, взявший женщину силой, останется на свободе, если предложит ей взамен выйти за него замуж. И этой дорогой, ведущей в тупик, я прошёл вместе с тобой.
70.
Как-то в воскресенье, когда солнце стояло в зените, ты уже вёл меня этой дорогой, па. А после, стоя перед прилавком со сладостями, спросил, чего я хочу, но я не знала и попыталась угадать, чего хочешь ты. Сегодня утром всё повторяется, шаг за шагом, но на этот раз я иду одна: не будет даже твоего молчания, смущающего порой куда сильнее, чем тысячи противоречивых советов. В детстве, глядя на девушек, которых отцы вели к алтарю, чтобы затем отдать другому мужчине, я хотела только одного: чтобы ты оставил меня себе, навсегда.
– Добрый день, Олива, – приветствует меня старик за прилавком.
– И Вам доброго дня, Бьяджо, – улыбаюсь я.
Всякий раз, как я прохожу мимо его лавки, он, здороваясь, опускает глаза – должно быть, из-за той шипастой розы, которую подарил мне много лет назад. Но стоит остановиться и взглянуть на витрину, Бьяджо тут как тут.
– Чем могу помочь?
– Сегодня у меня годовщина... Хотелось бы поставить на стол что-нибудь красивое.
Бьяджо оглядывается: вокруг множество самых разных цветов.
–Хоть намекни, что мне тебе предложить, Оли! Гладиолусы, георгины, бегонии... может, розы?
– Я больше полевые люблю. Есть у вас ромашки?
Он, едва заметно кивнув, набирает мне огромный букет, и дальше я иду под нескончаемый шорох – это на каждом шагу трётся об ткань брюк жёлтая гофрированная бумага. Семь лет назад, вернувшись, я чувствовала себя чужой и никому ничем не обязанной: Фортуната по-прежнему жила в столице, вы с матерью, когда тот человек вышел на свободу, переехали в Раписарду, забрав с собой и Козимино. Здесь, в городе, не осталось ничего, кроме воспоминаний о растрёпанной девчонке в сандалиях на деревянной подошве, тайком срисовывавшей в тетрадку портреты кинозвёзд. Я и дом этот, у моря, в новой части города, сняла, чтобы ни с кем не встречаться, да так и просидела взаперти до самого начала занятий, спрашивая себя, зачем вернулась, – явно ведь не ради того, чтобы поиграть в прятки с дурными воспоминаниями. Потом понемногу стала выходить: если кто меня и узнавал, поглядывал косо, не в силах сдержать изумления. И только поняв, что я и есть новая учительница, начали робко здороваться. Доброе утро, синьорина Денаро, смущённо бормотали они, опасаясь, что я обижусь на «синьорину», потому что так и не вышла замуж. Доброе утро, отвечала я беззаботно, нисколько не стесняясь, что ношу твою фамилию.
Даже Шибетта прислала мне как-то приглашение на воскресный обед: «Олива, дорогая, почему же ты не дала нам знать, что вернулась? Ты ведь теперь член семьи, не стоит подкидывать соседям лишний повод для пересудов!» Её гостиная нисколько не изменилась, только вместо лавки меня усадили в кресло, зато чёрствое печенье предложили то же, знакомое с детства. Милуцца подала его на подносе, который я помнила ещё с тех пор, когда только начинала задумываться о будущем, а вот она уже знала, что всю жизнь проведёт рядом с этой женщиной, за чью милостыню вынуждена будет расплачиваться собственной свободой.
«Нора, Нора!» – позвала синьора Шибетта. Дородная фигура дочери едва втиснулась в дверной проём, а в её улыбке не было и тени приязни: в конце концов, из них двоих именно ей выпало навсегда остаться с матерью, в то время как фотография Мены, выходящей из церкви, красовалась на самом видном месте, на полке буфета. Я тоже подошла взглянуть на снимок, где, окружив молодожёнов, стояли вы все. Помню, Маддалена одолжила мне для церемонии модную блузку, но я в итоге решила не ездить: достаточно и того, что сам этот брак случился исключительно по моей вине. Работы для тебя и Козимино больше не подворачивалось, Антонино Кало пришлось задействовать партийные ресурсы, речь даже зашла о переезде на «большую землю», но тебя мучила боль в сердце, а моего брата – ностальгия по дому. Тут-то, посчитав, что лучшего времени не найти, и объявилась Шибетта. Она предложила Козимино любую из дочерей на выбор, в придачу к изрядному куску её фамильных земель, находившихся аж на другом конце провинции. Два дня и две ночи он без устали прикидывал все за и против, пока, наконец, не заявил Шибетте: «Возьму Мену». Невеста была на свадьбе в платье, которое я не так давно сама и вышила, жених – в костюме новоявленного тестя, правда, изрядно подвёрнутом, а дон Иньяцио, благословляя их, произнёс: «Пока смерть не разлучит вас». Он ещё не знал, что совсем скоро, после принятия закона о разводе, достаточно будет адвоката и судьи, чтобы разделить то, что соединил Бог. А через пару лет родилась Лия.
Козимино – вот кто на самом деле спас нашу честь. Выбрав золотые обручальные кольца, а не дробовик, он пожертвовал собой ради семьи, и ты позволил ему это сделать, как раньше позволил Фортунате. И только для меня потребовал свободы, только меня вёл меня под руку через весь город, чтобы бросить вызов неписаным законам чести и бесчестия. Что за особую любовь ты ко мне питал, чего особого ожидал, каким испытаниям хотел подвергнуть?
