Но однажды утром, когда мы, мурлыкая «Quando, quando, quando»[24], варим апельсиновое варенье, в дверь стучат: это пристав с повесткой на первое заседание суда. Впустив его, мы выключаем радио и больше уже не включаем.
Погода снова портится: кажется даже, что вернулась зима. Учиться совершенно не хочется, мои книжки пылятся стопкой на столе. С головой погрузившись в вязание, я едва заставляю себя прочесть вслух очередное письмо Маддалены. Она пишет, что Фортуната, уйдя от мужа, проявила невероятную смелость и что теперь нужно обязательно подать карабинерам заявление о перенесённом насилии. И ещё добавляет, что, пока у нас не появится закона о разводе, живущим порознь супругам непросто будет начать новую жизнь. Но вскоре всё изменится, и именно благодаря нам, женщинам Юга, которые пострадали больше других и теперь куда сильнее жаждут освобождения. Освобождение мне по душе. В конце письма Маддалена предлагает Фортунате пожить немного в столице, у её подруги, которая поможет моей сестре найти работу.
– Да я ведь ничего сама не умею, даже улицу перейти! Как же мне отсюда уехать? Чем заниматься? Ты хотя бы в школу ходила, а я из отчего дома сразу к Мушакко перебралась, ничего о жизни не знаю... – чуть не плачет Фортуната, не отрывая глаз от мотка пряжи у себя на коленях. Её руки мечутся в безумном танце, отматывая нить. – Прости, Оли, – виновато шепчет она, – не пойду я к старшине Витале, не смогу просто. Это ты у нас сильная, а я... я не такая, – и зажатые под мышкой спицы падают на пол.
– Я тоже раньше такой не была, – я ловлю упавшее вязание, спасаю убежавшие петли, протягиваю ей. – Вот, держи. Всё в порядке, и не заметно совсем.
Неделей позже Фортуната в материном воскресном пальто и с её же потёртым холщовым саквояжем, товарищем по памятному свадебному путешествию через пролив, садится в автобус, чтобы ехать в столицу к Маддалениной подруге. Шляпка, чуть тронутые помадой губы – она снова стала красавицей, как в детстве, когда мне приходилось тащиться следом, стоило ей только выйти из дома. Но на сей раз она вышла одна и, торопливо зашагав в сторону шоссе, почти сразу скрылась из виду. Только меня обняла перед уходом, шепнув:
– Видишь? Стоило нам, как близняшкам Кесслер, сплясать вместе это дадаумпа, – и всё, я уже такая, как ты.
63.
В ночь похолодало. Фортунатина кровать на другом конце комнаты пуста, а моя будто давит со всех сторон. Правила сна таковы: лечь на спину, закрыть глаза, дышать глубоко и размеренно. Но стоит мне смежить веки, в голове только мысли о завтрашнем дне. Сон приходит и снова улетучивается, череда смутных образов раз за разом гонит его прочь: пунцовое пятно, расползающееся по белизне брюк, свист, доносящийся с улицы, глаза, следящие за каждым моим шагом, руки, стискивающие моё тело, рвущееся в клочья нутро, сочащиеся кровью простыни, Лилианины книги в потёртых обложках из цветной бумаги, Фортуната, которая барабанит в нашу дверь сбитыми на костяшках пальцами, а с волос у неё потоком льёт вода, веточка жасмина, роза, ромашки, облака в форме двурогих морленей, Алиса, заплутавшая в погоне за кроликом, который увлекает её в тёмную комнату и протягивает шёлковый платок, но Алиса сбегает посреди ночи под грохот выстрелов приближающихся карабинеров, и адвокат Сабелла застёгивает свой чёрный портфель, а Червонная королева приказывает: «Отрубить ей голову!»
Снова открыв глаза, я утираю взмокшее лицо. Пот течёт по спине, стиснутые челюсти болят. Дойдя до уборной, сую руки под холодную воду, плещу на шею. В доме всё тихо. Я хватаю лампу, с которой мы ходим собирать улиток и, распахнув дверь, выхожу во двор. Чуть ли не силой заставляю себя дойти до того места, где росла, пока не погибла, олива, где когда-то ощупывал моё лицо Франко, и, встав на колени, голыми руками принимаюсь копать. В густом ночном мраке, согнувшись в три погибели, чувствуя, как тяжко падает на плечи ночная роса, я рою, пока наконец не касаюсь грубой дублёной кожи, а после, ломая ногти, рою снова, извлекая на свет старый, заплесневевший кожаный ранец. Потом гашу лампу и в полной темноте возвращаюсь в дом, неся с собой нужную мне вещь.
Расстегнув почти съеденные ржавчиной пряжки, я разворачиваю мокрый, весь в тёмных пятнах, пакет, и внутри, куда не добрались дождь и грязь, нахожу платье с праздника святого покровителя. Раскладываю его на кровати: вышивка цела, как, впрочем, и сама ткань. Прошедшие месяцы потрепали меня, но его не тронули. Я достаю из шкатулки для шитья иголку, сажусь на край постели и, склонившись над тусклым ночником, продеваю нитку в ушко, закрепив на другом конце узелком. Стянув края, мелкими, незаметными стежками, как учила мать, зашиваю прореху. Прохожу по всей длине разодранной ткани, которая под моими руками будто бы снова становится целой, даже если на самом деле это вовсе не так, и, закончив, обрезаю нитку ножницами.
Потом, сбросив пижаму, воображаю, что сейчас ночь перед свадьбой, последняя ночь, которую я провожу один на один со своим пока ещё нетронутым телом, прежде чем оно, став собственностью мужчины, будет предоставлено любой его прихоти. Провожу ладонями по груди, животу, бокам, касаюсь бёдер, коленей, лодыжек, ступней, каждого пальца по очереди. Со дня того танца я чуть подросла, но фигура осталась прежней: может, даже похудела немного. Расстёгиваю одну за другой пуговицы, надеваю платье. Достаю из тайника под кроватью коралловые бусы, что дала мне Лилиана, щёлкаю, собрав волосы на макушке, замочком на шее и плавно, в такт звучащему в голове свадебному маршу, выступаю по комнате, словно направляясь к алтарю.
Готова ли ты, Олива Денаро, остаться навек одинокой, до конца дней своих не выходя замуж, в горе и в радости, в богатстве и в бедности, в болезни и в здравии, пока смерть не разлучит тебя с этой Землёй? Готова?
Готова ли я?
Проснувшись наутро, я обнаруживаю, что белое платье с первого бала всё ещё на мне.
64.
Они ждут за столом в кухне.
– Я готова, – говорю, – пойдёмте, на автобус опоздаем.
Страхи прошедшей ночи покинули меня, излившись из тела, как уходит вода из ванны, унося всю грязь в сточную трубу. Платье вернулось в старый ранец и вновь похоронено под корнями оливы, остался лишь мой позор.
– Торопиться некуда, – отвечает отец. – Кало отвезёт нас на автомобиле, они с Лилианой ждут у начала грунтовки ровно десять.
Я сажусь рядом с ними, ломаю чёрствый хлеб, макаю его в молоко, замешанное с кофе, чуть присыпаю сахаром: обычный ведь день, не хуже любого другого.
– Мне тогда стоит остаться, с мамой побуду, – говорит Козимино, приглаживая усы, – мы же вшестером не поместимся. А потом, как вернёшься, ты мне всё расскажешь. На ухо, как сказки про Джуфу, – и брат кладёт руку мне на плечо. Высоченный, с длинным тощим телом, он похож зонтик, под которым можно укрыться от непогоды или палящего солнца.
Я ещё дожёвываю последний кусок, а мать, склонившись над столом, уже собирает приборы и посуду, чтобы поставить их в раковину.
– Я тебе юбку новую приготовила, – говорит она, будто на прощанье перед тем, как меня в школу отправить.
– Не беспокойся, мам, соблюду в чистоте.
Она открывает кран, принимается споласкивать плошки, потом вдруг замирает, прикручивает воду:
– Нет нужды: ты у меня и без того сама чистота, – и, вытерев руки о фартук, правой, ещё чуть влажной, гладит меня по щеке. – Главное, помни: у кого язык ладно подвешен, тот и за море дойдёт, и за морем не пропадёт. Судье всю правду, не стыдясь, выложить нужно, как адвокату выложила. Ты ж через пару месяцев с Божьей помощью свидетельство своё учительское получишь, по-латыни больше слов знаешь, чем тот негодяй, что тебя обидел, по-итальянски! Так покажи, что не зря учёбой голову себе забивала!
Отец и Кало садятся вперёд, мы с Лилианой устраиваемся сзади. Всю дорогу до столицы, длинную, извилистую, подруга, стиснув мою руку, болтает о темах из учебника, которые нам с ней нужно успеть пройти, о предстоящем в начале лета экзамене. Я делаю вид, что слушаю, время от времени даже односложно бурчу что-то в ответ на её вопросы. Чем дальше мы от города, тем сильнее стынет кровь, будто ночные кошмары вот-вот сбудутся среди бела дня.
