Я чувствую, что должна сказать что-то еще. Поблагодарить его. Но не могу. У меня ком в горле. Я встаю, иду по траве к ограде и, облокотившись на нее, гляжу на сверкающий внизу город. Потом оборачиваюсь. Виржиль сидит на том же месте, лицом к рассвету, и мне хочется, чтобы время остановилось. Чтобы этот момент длился вечно.
Когда я наконец возвращаюсь, у меня зуб на зуб не попадает.
— Это потрясающе, — говорю я. — Спасибо.
Я усаживаюсь на брезентовую подстилку и натягиваю на себя плед.
— Пожалуйста, — отвечает он.
Если у него есть какие-то романтические планы на мой счет, то сейчас идеальный момент придвинуться ближе. Но он этого не делает. Наверное, и к лучшему. В конце концов, он живет в Париже, а я в Бруклине. И завтра я уезжаю. Это история без продолжения.
Под пледом все равно холодно. Солнце уже встало, но еще не греет. Я тянусь к термосу с кофе в тот же момент, когда Виржиль тянется к бистелле, и мы стукаемся лбами. Я чертыхаюсь и хватаюсь за ушиб. И он тоже. А потом я начинаю смеяться. И он тоже. Его лицо вдруг оказывается очень близко, и мы уже не смеемся. Потому что он целует меня.
45
Его губы, его дыхание. Его запах, и вкус, и тепло. Меня так тянет к нему, как не тянуло ни к кому и ни к чему в жизни.
— Надеюсь, я не слишком мощно поторопил события… а, чувиха? — спрашивает он отстраняясь и улыбается своей невозможной улыбкой.
Я притягиваю его обратно к себе. Не хочу, чтобы он говорил. Хочу, чтобы целовал меня дальше. Я прижимаюсь к нему, кладу руку ему на грудь и чувствую, как его сердце сумасшедше бьется под моими пальцами.
И так мы застываем, пока рядом не останавливается какая-то старушка с собачкой на поводке. Она грозит нам клюкой: здесь же святое место!
Конечно святое. Ведь здесь только что случилось чудо.
Но солнце уже взошло, мимо начинают ходить люди, и город теней оборачивается городом света, а прилюдно обжиматься всегда казалось мне дурным тоном. Так что мы просто сидим рядом и смотрим на утреннее небо.
— Когда уезжаешь? — спрашивает Виржиль, хотя отлично знает ответ.
— Завтра вечером.
— Я буду тебе звонить.
Я в ответ смеюсь. Это невеселый смех.
С того самого момента, как мы с отцом сюда приехали, я мечтала вернуться. А теперь не хочу уезжать из Парижа. Не хочу уходить отсюда. Расставаться. Об этом невыносимо думать.
Нужно оттолкнуть его. Сейчас же! Иначе будет еще больнее.
— Я не хочу, чтобы ты мне звонил, — говорю я. — Хочу тебя вот таким, как сейчас. Рядом, а не в телефонной трубке.
— Тогда почему не останешься?
— Не могу. Это долгая история. Дома проблемы. С мамой, и вообще.
— Что значит «и вообще»?
Как ему рассказать? Ну как? Я говорила об этом с полицией. А потом с родителями. И больше никогда и ни с кем. Ни с Ником, ни с доктором Беккером. Ни даже с Виджеем или Натаном. И теперь тоже не могу. Не могу, и все.
— Надо ехать, — резко говорю я. — Пока отец не проснулся и не хватился меня. — Я завинчиваю крышку термоса, убираю остатки бистеллы и кладу все в его рюкзак. Потом складываю плед и прижимаю его к груди. — Слушай, мне, честное слово, пора.
Он улавливает отчаяние в моем голосе.
— Анди, ты такая грустная. И в тебе столько злости. Это и в твоих глазах, и в том, как ты говоришь, и в каждой ноте твоей музыки. Что за дрянь тебя ест?
— Не начинай, — прошу я. — Не надо.
— Что не надо? Не надо ни о чем спрашивать? Целовать тебя можно, а беспокоиться о тебе нельзя?
Я поднимаюсь и иду прочь, затем останавливаюсь и закрываю лицо руками. Что мне делать? Я не хочу его отталкивать. Все остальные в этом мире мне до лампочки, только не он.
Но если я расскажу ему правду, это меня убьет. Да что там, меня убивает уже одна мысль об этом разговоре.
Вернувшись к нему, я опускаюсь на колени и беру его руки в свои.
— Я не просто грустная и злая, Виржиль. Все гораздо запущеннее. И тебе не надо знать, что меня ест. Поверь мне. Отвези меня домой, ладно?..
— Анди…
— Виржиль, ну пожалуйста. Поехали, а?
У меня текут слезы. Он вытирает их рукавом.
— Ладно, — отвечает он, и я вижу боль в его глазах. — Как хочешь. Поехали.
46
— Постой, — говорит Виржиль.
Он вынимает мой айпод из подставки и протягивает мне. Мы сидим в его машине возле дома Джи.
— Спасибо. — Я нехотя забираю айпод. Все, больше не будет повода для ночных звонков. Не будет колыбельных. Не будет счастья, которое у меня появилось впервые за эти два года.
— Звони мне, ладно? — просит он.
Так и вижу. Сижу в Нью-Йорке, слушаю его голос, говорю что-то, смеюсь, а затем кладу трубку и чувствую себя в десять тысяч раз более одинокой, чем до звонка.
— Обязательно, — отвечаю я.
Я открываю дверцу машины, но он хватает меня за руку.
— Слушай, и так тяжело… — Мой голос обрывается.
Он прижимается лбом к моему лбу, затем отпускает меня.
47
Отец сидит за столом, одетый, и завтракает. Когда я захожу, он отрывает взгляд от ноутбука.
— Анди? Я думал, ты у себя, еще спишь. Ты откуда?
— Ходила встречать рассвет.
Он смотрит на меня с таким видом, будто я ему сообщила, что поступила в Гарвард.
— Правда? — спрашивает он.
— Правда.
— Это здорово, Анди. Я рад за тебя.
— Да, было здорово.
Это было самое прекрасное, самое чудесное приключение в моей жизни. Но оно закончилось. Теперь мне больше всего хочется доползти до матраса и свернуться в клубок.
— Я сходил за круассанами, — говорит отец. — Хочешь? Кофе тоже есть.
— Да нет, пап, спасибо. Пойду лучше досплю. Мне же сегодня надо съездить в музей Малербо, потом еще поработать над черновиком. К вечеру все тебе покажу. Включая предисловие. Ты когда вернешься?
— Поздно — весь день проторчу в лаборатории, а потом этот званый ужин… Слушай, а ты не шутишь?
— Ты о чем?
— У тебя правда к вечеру будет готов черновик?
— Да. Я уже почти все написала. Только нужно побольше картинок про Малербо, вот я и еду в музей.
— Что ж, отличные новости. Я тобой горжусь. Может, не зря я тебя сюда привез.
Я улыбаюсь. Улыбка отбирает у меня последние силы.
— Может, — отзываюсь я.
У себя в комнате я закрываю дверь и сажусь на матрас. Затем достаю из рюкзака телефон. Надо позвонить Виржилю. Сказать, что я была неправа. Попытаться все исправить.
Но я вспоминаю его слова про мои грусть и злость и понимаю, что он не видел и десятой части засевшей во мне дряни. Как рассказать ему про тоску? Про колеса, которые у меня вместо карамелек? Как признаться, что иногда меня тянет к краю крыши или к перилам моста? Как объяснить, что со мной случилось?
Невозможно. Значит, не буду.
Я ложусь и пытаюсь заснуть, но сон не идет. Все мысли о Виржиле. Может, музыка поможет расслабиться? У меня снова есть айпод. Хотя нет, музыка опять напомнит о нем.
Я тянусь за дневником Алекс.
16 мая 1795
Мертвецы теперь всюду. Они толпятся и толкаются на улицах, как хозяйки в базарный день. Бродят вдоль реки, тихие и потерянные. Преследуют тех, с кем когда-то были счастливы.
Взгляните на детишек Ноай, гуляющих с гувернером. Вы думаете, это ветер шевелит волосы малышки? Нет, это дыхание ее покойной матери. А там, вдоль Королевского променада, — видите, как раскачиваются розовые кусты? Это Антуанетта снова запуталась в них юбками. А вон кафе «Фуа». Тень у окна — это Демулен. Когда-то он вскочил здесь на стол и призывал весь Париж идти на Бастилию. Теперь он стоит снаружи, прижимая ладони к стеклу, и плачет.
А там многоречивый Мирабо, который щеголял изумрудными пуговицами, когда парижские дети ходили в обносках. Вон Дантон, наша последняя надежда, — помните, как он смеялся по пути на гильотину? А вон неумолимый Робеспьер, любивший нас так сильно, что рубил наши головы с плеч, дабы не обременять нас лишними мыслями.
Неужто вы их не видите?
Вчера вечером, пробираясь по городу со своими ракетами, я встретила еще одного призрака. На этот раз не обреченную королеву и не пламенного бунтаря, а ту, что когда-то меня любила, — мою бабушку. Она сидела под уличным фонарем, с иголкой в одной руке и ниткой в другой.
— Вот и я пригодилась Гэсподу, Алекс, — сказала она. — Проклятый разбойник Робеспьер обезглавил Его ангелов. Я пришью обратно отрубленные головы, все до единой, пусть это займет хоть целую вечность. Когда я закончу, им не нужны будут ни шарфы, ни ленты. Я делаю самые незаметные швы во всем Париже!
Я спросила:
— Бабушка, а есть в раю золотые нитки?
— К чему мне золотые нитки? Довольно и аррасского шелка[41].
У ее ног стояла корзина. Она достала оттуда голову молодой девушки, маркизы. При жизни она носила белый цвет Бурбонов, но смерть облачила ее в триколор нового мира: белые щеки, синие губы, красные капли стекают с шеи. Да здравствует Революция.
