Я повернулась к герцогу спиной, но он не умолкал.
— Вспомни весну восемьдесят девятого, воробушек. Страна разорена. Повсюду — на улицах и в клубах, в салонах и кафе — люди в шелках и с холены ми руками читают гневные речи: Демулен, Дантон, Робеспьер, Сен-Жюст, Эбер, Марат. Никто из этих речистых господ не родился в Париже, они все приезжие. Все недовольные провинциалы тянутся в столицу. Их сердца отягощены обидой и ненавистью, а головы забиты мечтами о славе и возмездии. И во всем, что в их жизни пошло не так, они винят короля. Они красиво говорят, эти люди. Они умеют взбаламутить толпу. К лету начинаются беспорядки на улицах. Потом мятежники берут Бастилию. Потом штурмуют Версаль. И вот, откуда ни возьмись, — революция! Она уже здесь, в разгаре. Она сулит нам новое будущее, честное и чистое. Золотой век, в котором все будут свободны. И мы верим в эти обещания, верим всем сердцем. Правда, недолго. Пока на площади не появляется гигантская гильотина. Пока людей не начинают тысячами грузить в повозки.
Теперь все это Позади: революция, декларация, конституция… Настал конец кровопролитию. Конец монархии. Все, кто мог, уже перебывали у власти. Нет больше войн. Нет террора. Мы одеваемся в простую одежду, а не в шелка. На наших туфлях черные ленты вместо серебряных пряжек. Мы больше не пудрим свои локоны. Теперь все равны. Самый грязный из попрошаек равен королю, а каждый криворукий маляр считает, что он ничем не хуже Микеланджело.
Однако гильотина по-прежнему работает без осечки. Головы по-прежнему катятся в корзину. По-прежнему страдает невинный мальчик, замурованный в башне. И знаешь почему, воробушек? Не знаешь? Так я тебе скажу. Потому что после разбившихся надежд, после крови и смерти мы проснулись как после кошмара и обнаружили, что уродливое не стало красивым, а тусклое не засияло. Что один по-прежнему поет лучше другого. Что кому-то досталась должность повыгоднее. А у соседки корова дает больше молока. А у тех дом гораздо просторнее. А вон тот женился на девице, которую я любил. И никакой закон этого не изменит, никакая декларация прав, ничто и никогда.
Он сложил руки на груди и заключил:
— Вот тебе мое свидетельство. Что ты думаешь?
— Думаю, что вы ошибаетесь.
— Черт побери! В чем же ошибка?
Я представила себе темную холодную башню. Умирающего мальчика, замурованного в ней. И внезапно меня окутало горе. Словно я упала в глубокий колодец, и горе как черная вода заполнило мое горло, мои глаза и уши. Я не видела, не слышала и не чувствовала ничего, кроме отчаянья.
— Говори! — потребовал герцог. — Где я ошибся?
— В самом начале, — ответила я. — Насчет моей души.
— Там нет ошибки! Я сказал тебе правду.
Я подняла на него глаза, ничего не видя от слез.
— Нет, сир. Я тоже думала, что теряю душу, и, будь моя воля, я бы с радостью с нею рассталась, поскольку она ничего не стоит и не нужна мне. Но я заплатила не душой, нет. Я заплатила сердцем.
23 мая 1795
Их настигли в Варенне и потащили обратно в Париж.
Разумеется, они не сумели всего предусмотреть. Как могло быть иначе? Они не умели даже наполнить чернильницу, откуда им было знать, как спланировать побег? Королева заблудилась на пути к карете и всех задержала. Потом сломалось колесо. Провожатые ждали не там, где условились.
Они не доехали до Монмеди каких-то пятнадцать миль, когда их схватили. Уму непостижимо: всего час потерянного времени, несколько миль и сломанное колесо — а в результате король низвергнут, началась война и ход истории необратимо изменился.
Их узнал смотритель какой-то почтовой станции близ Сент-Менеу. Об этом сообщали во всех листовках. Он поехал за ними, перехватил их под Варенном и вызвал подмогу. Подоспевшие солдаты арестовали короля. Члены Ассамблеи тоже поспешили в Варенн — требовать, чтобы Людовик вернулся в Париж. Шесть с лишним тысяч солдат и добровольцев сопровождали его назад, и тысячи желающих взглянуть на короля выстроились вдоль дороги в столицу.
Я стояла вместе с ними, надеясь увидеть Луи-Шарля, — тщетно. Я боялась, что люди будут глумиться, когда карета въедет в город, но все молчали. Никто не обнажал головы. Никто не кланялся. Пришел конец всякому притворству. Люди понимали, что король отвернулся от народа и от революции, — и решили, что они тоже теперь вправе от него отвернуться.
Когда стало известно о бегстве Людовика, в Париже начались беспорядки. Люди разбивали его статуи, ломали вывески магазинов с королевским гербом. Их ярость еще не стихла, когда он возвратился. Они желали, чтобы он отрекся от трона. Десятки тысяч людей пришли к Ассамблее требовать учреждения республики. Герцог велел мне идти с ними, и я пошла, прикрепив триколор к своему жилету.
Но король не отрекся. Дантон гневно обвинил Ассамблею в том, что она не внемлет воле народа, раз не может заставить Людовика повиноваться, и составил петицию о низложении короля. Он и его последователи призвали граждан прийти на Марсово поле и подписать петицию. Пришли тысячи и тысячи. Сперва это было мирное собрание, но потом начались потасовки. Чтобы утихомирить толпу, вызвали гвардейцев, и они открыли по людям огонь. Полсотни человек погибло. Многих арестовали. Объявили военное положение. Запретили газеты. Это продолжалось всю осень, до самой зимы. Выпал снег, подули холодные ветры, но даже они не остудили страсти в Париже.
Другие короли Европы, недовольные тем, как Франция обошлась со своим монархом, объявили нам войну. Пруссия, Англия, Австрия, Испания — все ополчились против нас.
В Ассамблее тем временем осмелели радикалы. Они принялись нападать на церковь и грабить храмы. Дальше настала очередь эмигрантов: дворян, покинувших Францию, заклеймили как предателей, а их земли и владения захватили. Тех, кто остался, тоже подозревали во всех смертных грехах. Хитрый герцог взял себе новое имя — Филипп Эгалите, а Пале-Рояль переименовал в Пале-Эгалите — так бывший «Королевский дворец» превратился в «дворец Равенства». Сам герцог стал депутатом, отрекся от титула и отправил старших сыновей воевать с Пруссией. Это позволило ему выиграть немного времени.
Закончился девяносто первый, наступил девяносто второй год. Снова пришла весна, а с ней очередные беды. На востоке страны люди восстали против революции, назревала гражданская война. В июне король отказался подписать приказ о создании в Париже двадцатитысячного гарнизона — для защиты города от захватчиков. Радикалы тут же объявили, что Людовик ждет помощи иноземцев, чтобы удержать трон. Разъяренные парижане штурмовали Тюильри, вломились в покои короля и, потрясая оружием, заставили Людовика надеть на голову «колпак свободы». Они издевались над ним много часов подряд, но он стойко выдержал унижения. К шести часам наконец прибыл мэр Парижа и убедил толпу разойтись.
Пока происходила эта отвратительная сцена, меня не покидало чувство, будто я снова компаньонка Луи-Шарля и наблюдаю падение Версаля. Толпа ворвалась внутрь, и королева велела охране увести Луи-Шарля и Марию-Терезу в дальнюю спальню. Мне приказали остаться с ними. Мы с Луи-Шарлем весь день играли, а Мария-Тереза вышивала. Я старалась как могла быть при детях веселой и беспечной, но ежесекундно ждала, что дверь вот-вот распахнется и мятежники нас растерзают.
В июле прусский герцог Брауншвейгский пригрозил, что если бунтовщики посмеют еще хоть раз напасть на короля, то Париж дорого за это заплатит. Его слова напечатали во всех газетах и повторяли на каждом углу, и все понимали, что это не пустая угроза, потому что армии герцога подступали все ближе к французской столице. Но даже это не усмирило Париж. Десятого августа, разгоряченные речью Дантона, обезумевшие от газетных истерик, люди снова штурмовали Тюильри.
В ночь на десятое я не вернулась ночевать в Пале. Я боялась за Луи-Шарля и вымолила позволение остаться с ним. Всю ночь в городе били колокола. Я слушала их и вспоминала, как жаждавшие крови простолюдинки бежали к Версальскому дворцу.
Король тоже слышал колокольный звон. Его личная охрана была наготове и дворец укреплен, но к утру стало ясно, что надежды нет. Против него восстал весь Париж. Я быстро одела и покормила Луи-Шарля, и нас увели прочь из дворца.
Людовик обратился в Ассамблею с просьбой об убежище для семьи, и депутаты, подумав, предоставили им убежище: их заточили в Тампль — древнюю уродливую крепость.
Мне приказали следовать за ними, чтобы прислуживать королю и дофину. В тот вечер я стелила им постели и второпях накрывала на стол, а затем снова отказалась уходить на ночь, потому что от Тюильри доносились выстрелы, а я понимала, что от Тюильри до Тампля рукой подать. Я осталась спать на полу возле кровати Луи-Шарля. Кто-то предложил мне ночную рубашку, но я сказала, что предпочитаю быть наготове, — хотя на самом деле мне просто негде было переодеться. Слуги или стражники могли подглядеть, что я не мальчишка, и донести коменданту, и меня бы как шпионку бросили в тюрьму.
