Собираю ветви и у самого ствола делаю небольшой шалаш. В нем развожу костер и жду рассвета. Утром заря моргнула светлой бровью и потухла, серой шерстью нахмурилось небо, а лес напевает угрюмую песню. На лучшую погоду нет пока надежды, а надо идти, чтобы не заплутаться совсем в незнакомых дебрях, не упасть с голоду, идти туда, где теплая постель, где у потолка висит готовая к походу берестянка.
И я иду наугад, радуясь тому, что на голову не валит снег, что в лицо не хлещет дождь. Только не успел еще найти своих пометок на деревьях, как снег опять посыпал, спорый и мокрый. Иду назад к месту ночлега, но лыжню уже скрыло свежим снегом, и я совсем запутался в незнакомой чаще.
Опять строю небольшой шалашик, до лесной подстилки разгребаю снег, из пихтовых лап стелю постель и, закусив последним кусочком рыбы, засыпаю у «сибирского» костерка из трех длинных, положенных крест-накрест бревен. К утру снегопад прекратился, и я снова шагаю наугад против ветра, как, кажется, шел и вчера. Солнце так и не показалось, а к половине дня из нависших серых облаков заморосил холодный мелкий дождь. Падая па ветви, на одежду, капли тут же замерзают, кусты покрываются толстой, звенящей как стекло, гололедицей, куртку и брюки сковывает панцирем. Ноша стала невыносимо тяжелой, давит в спину и ломит плечи, ноги подкашиваются от усталости, а пустой желудок требует пищи. Но надо идти, и я шагаю и шагаю без остановки, нередко забывая придерживаться нужного направления на землянку.
Уже под вечер лыжи упираются в ствол лиственницы, и я падаю в снег. Покрытая льдом закоченевшая одежда не дает подняться. Лежа отвязываю лыжи и освобождаюсь от мешка с самородками: наконец, удалось встать на ноги. Оказывается, что я стою у опушки леса, а дальше тянется незнакомое, заваленное снегом болото. Конечно, там под снегом немало спрятано ягод клюквы, а в сосняке — брусники; их можно собрать и утолить голод, стоит только покопаться. Но сперва надо оттаять у костра одежду.
На горизонте справа серую хмарь прорезала узкая рубиновая полоска. Там заходит солнце!.. По вершинам деревьев вблизи бивака что-то захлопало, на снег посыпались обломки веточек ледяшек. Всматриваюсь в кроны и вижу на вершине березы сидит тетерев-косач, а немного подальше еще один. Вынимаю пистолет и беру косача на «мушку», но в такую хмурь с большого расстояния стрелять бесполезно, и я с досадой опускаю оружие.
На болоте затрещал наст, взвились фонтанчики снега — вспорхнуло несколько птиц. Они закружились над лесом, подлетели к сидящим, но скользкие от гололедицы ветви отказались их принять, и тетерева заметались по другим деревьям. Три из них, хлопая крыльями, долго не находили нужной опоры под ногами и, наконец, уселись вблизи бивака. Первый выстрел был удачным, и косач, цепляясь крыльями за обледенелые ветки, повалился на снег. Но вторым выстрелом я только слегка ранил птицу. Почуяв опасность, все косачи поспешно удалились куда-то в глубь леса. Через четверть часа из болота прилетели свежие, и мне удалось добыть еще одного краснобрового красавца.
Обрадовала не только добыча, но еще и то, что непогоде пришел конец. Об этом хорошо знают косачи. Иначе они не вышли бы из своих укрытий, так как оледенелые перья привели бы их к верной гибели.
Только двадцать восьмого апреля по незнакомой пади я вышел к долине, по которой, петляя, вьется изуродованная наледью моя дорогая речушка. Наугад свернул влево и, пройдя километров десять у обрыва, к вечеру подошел к землянке.
ПОЛНЫЙ ВПЕРЕД
Наконец зима отступила перед силами кудесницы-весны, и только в густых хвойняках еще белеет снег. Ручейки с тихим шелестом скатились в долину, прорезали проходы через наледь к речке и спрятались под ее ледяным покровом. Речка же не вздулась, не стала шире, не вышла из берегов.
В тайге западносибирской равнины бурных весенних потоков нет. Не то, что в горной тайге востока или в местах безлесья. Снег тает здесь постепенно и долго, ниточки ручьев спокойно текут в долины, равномерно питая речки и реки все лето. Да и весна здесь приходит без натиска и спешки, осторожной поступью, с разбором. По невысоким буграм и южным склонам тайга уже млеет от подыхов тепла и ласки солнца, а по низинам, сиверам и чащобам до половины лета белеет снег. Луг уже желтеет прошлогодней сухой травой, бугры покрылись щетиной зеленой травки, оттоковали глухари и косачи, ворон свил гнездо и высиживает яйца, а речушка еще спит под пятнистым рыхлым льдом.
Вечером шестнадцатого мая появились первые косячки уток. Пролетев низко над речкой по течению, они скоро вернулись, покружились над лугом и сели в лужу на сухоречье. Разведка!.. Кажется, что совсем недавно я проводил их на юг, но как много прошло событий за этот период.
Ночью загромыхала речка. Длинные льдины со стуком и скрежетом, наскакивая друг на друга, переворачиваясь, утопая и опять вставая на «дыбы», заспешили по течению. Разобрав часть перестенка, я утром вытащил берестянку и принес на берег. Но еще три дня дрались за речной простор и шумно спорили льдины, а мне эти дни казались годами. Только девятнадцатого мая измятая, но гордая речка быстро понесла свободную ото льда черную воду мимо покрытых ледяным ломом берегов.
Испробовав на воде берестянку, я вечером погрузил в нее все имущество и, укрепив весла, остался ждать рассвета на берегу. Радость скорого освобождения от уз одиночества прогнала сон, и я всю ночь глядел на речку. На ее черной глади изредка еще проносились белесые льдины, но я решил плыть и на рассвете столкнул лодку на воду.
— Полный вперед!.. — скомандовал я. Берестянка качнулась и стремительно понесла по течению.
Слева и справа поплыли невысокие, заросшие ракитником берега. И наверно я плыл бы до ночи, забыв о завтраке и обеде, наслаждаясь чувством движения, приближающим меня к людям, к моим друзьям, к любимой работе, если бы берестянка не дала течь в носовой части. Пришлось остановиться для ремонта. Позади осталось километров тридцать. На обед, просушку и заливку лодки ушло часа три, и я опять, делая зигзаги по руслу, подставляя солнцу то бока, то спину, плыл на север.
На душе такое чувство, словно испытываю удачную машину. Хочется вылить радость в пляске или песне, и я пою подряд все, что знаю, от «Дубинушки» до «Марша пилотов», хохочу над оторопевшими оленями, посвистываю вспорхнувшим уткам. Зашло солнце, на небо выплыла огромная бронзовая луна, и сумерки не сменились темной ночью. Но при лунном свете плыть опасно: можно проткнуть непрочную бересту о льдину, наткнуться на колодину. И я, разгрузив лодку и, вытянув ее на берег, устроил на ночь бивак с костром.
