— Это, возможно, и произойдет в один прекрасный день, — сверкнув глазами, промолвил Сальватор, — только уже не по ордонансу короля Карла Десятого!
— Невозможно поверить в такое ослепление! — воскликнул Араго.
— Ах, господин Араго, — возразил Сальватор, — вы, астроном, можете с точностью до часа, до минуты предсказать затмения. Неужели вы не видите, что происходит на королевском небосводе?
— Чего же вы хотите! — заметил прославленный ученый. — Я человек рассудочный и, следовательно, привык сомневаться.
— Иными словами, вам нужно доказательство? — подхватил Сальватор. — Будь по-вашему! Вот оно.
Он вынул из кармана небольшой еще влажный листок.
— Держите, — сказал он, — вот пробный оттиск ордонанса, который будет напечатан в завтрашнем номере «Монитёра». Ах, жалость какая! Буквы немного смазаны: этот листок отпечатали нарочно для меня и очень торопились.
Он усмехнулся и прибавил:
— Это меня и задержало: я ждал, когда его отпечатают.
Он подал оттиск г-ну Араго, и листок стал переходить из рук в руки. Когда Сальватор насладился произведенным впечатлением, он, как актер, приберегающий эффекты, произнес:
— Это не все!
— Как?! Что еще? — послышались со всех сторон голоса.
— Герцог де Дудовиль, управляющий делами королевского дома, подал в отставку.
— О! — воскликнул Лафайет. — Я знал, что, с тех пор как полиция нанесла оскорбление телу его родственника, он ждал лишь удобного случая.
— Что же, — заметил Сальватор, — роспуск национальной гвардии — случай подходящий.
— Отставка была принята?
— Незамедлительно.
— Самим королем?
— Король заупрямился было, но ее высочество герцогиня заметила ему, что это место словно нарочно создано для князя де Полиньяка.
— То есть как для князя де Полиньяка?
— Да, для князя Анатоля Жюля де Полиньяка, приговоренного к смерти в тысяча восемьсот четвертом году, спасенного благодаря вмешательству императрицы Жозефины, ставшего римским князем в тысяча восемьсот четырнадцатом, пэром — в тысяча восемьсот шестнадцатом и послом в Лондоне — в тысяча восемьсот двадцать третьем. Надеюсь, теперь ошибки быть не может?
— Однако раз он посол в Лондоне…
— О, это не помеха, генерал: он будет отозван.
— А господин де Виллель дал на это согласие? — поинтересовался г-н де Маранд.
— Он слегка противился, — ответил Сальватор, с непонятным упорством сохраняя шутливый тон, — ведь господин де Виллель — хитрый лис, так, во всяком случае, рассказывают; я ведь имею честь его знать не более, чем большинство мучеников… да, именно мучеников, это слово подходит как нельзя более, я думаю, со времен «пяти процентов»! И, хитрый лис, он понимает, — хотя, по словам Бартелеми и Мери,
Пять лет уже Виллель (и стыд его не мучит)Возводит на скале свое благополучье[11], —
он понимает, что нет такой скалы, пусть самой твердой, которую нельзя было бы взорвать (доказательство тому — Ганнибал, который, по рассказу Тита Ливия, прорвался через Альпийские горы с помощью уксуса), — и он боится, как бы господин де Полиньяк не стал тем уксусом, который превратит в пыль его скалу.
— Как! — вскричал генерал Пажоль. — Господин де Полиньяк в кабинете министров?
— Тогда нам остается лишь спрятаться! — прибавил Дюпон (из Эра).
— А я полагаю, что, напротив, нам придется показать зубы! — возразил Сальватор.
Молодой человек произнес последние слова совсем другим тоном, чем говорил до сих пор, и все невольно обратили на него свои взоры.
Только теперь трое друзей окончательно его узнали; это был их Сальватор, самый настоящий, а не какой-то там Вальсиньи г-на де Маранда.
В это время вошел лакей и передал хозяину дома депешу, проговорив:
— Срочное!
— Я знаю, что это, — сказал банкир.
Он схватил незапечатанный конверт, вынул письмо и прочел три строки, написанные крупным почерком:
«Национальная гвардия распущена.
Отставка герцога де Дудовиля принята.
Господин де Полиньяк отозван из Лондона».
— Можно подумать, что его королевское высочество монсеньер герцог Орлеанский узнаёт новости от меня! — воскликнул Сальватор.
Все вздрогнули.
— Кто вам сказал, что эта записка — от его королевского высочества?
— Я узнал его почерк, — ответил Сальватор просто.
— Его почерк?..
— Да. В этом нет ничего удивительного, ведь у нас с ним один нотариус: господин Баратто.
Лакей доложил, что ужин подан.
Сальватор вынул из глаза монокль и бросил взгляд на свою шляпу, словно собираясь удалиться.
— Вы не останетесь с нами поужинать, господин де Вальсиньи? — осведомился г-н де Маранд.
— Не могу, сударь, к великому сожалению.
— Отчего же?
— У меня еще есть дела, я встречу утро в суде присяжных.
— Вы направляетесь в суд? В столь позднее время?
— Да! Там спешат разделаться с беднягой, имя которого вам, возможно, известно.
— A-а, Сарранти… Негодяй, убивший двух детей и укравший сто тысяч экю у своего благодетеля, — сказал кто-то.
— И выдает себя за бонапартиста, — прибавил другой голос. — Надеюсь, его приговорят к смертной казни.
— В этом приговоре вы можете не сомневаться, сударь, — отозвался Сальватор.
— Значит его казнят?!
— Вот это вряд ли.
— Неужели вы думаете, что его величество помилует подобного негодяя?
— Нет, однако, быть может, негодяй невиновен и получит милость из рук не короля, а самого Господа Бога.
Сальватор произнес это тем тоном, который позволял трем его друзьям время от времени узнавать его, несмотря на легкомысленный вид, который он на себя напускал.
— Господа, — напомнил г-н де Маранд. — Вы слышали: ужин подан.
Пока те, к кому обратился хозяин, переходили в столовую, трое молодых людей приблизились к Сальватору.
— Скажите, дорогой Сальватор, — обратился к нему Жан Робер, — может статься, нам понадобится завтра вас увидеть…
— Вполне возможно.
— Где мы сможем вас найти?
— Там же, где всегда: на Железной улице, у двери в мой кабинет, то есть возле моей тумбы… Вы все время забываете, что я комиссионер, дорогой мой… Ах, поэты, поэты!
И он вышел в дверь, расположенную напротив той, что вела в столовую; Сальватор не колебался ни минуты, как человек, хорошо знакомый с расположением комнат в доме, что повергло троих друзей в полное изумление.
XXI
