И в этот момент в дверь постучали. Она испуганно посмотрела на меня.
— Нет, — покачал я головой, улыбнувшись, — так быстро они не могли появиться. — Но на душе было неспокойно. Черт возьми, что происходит? Почему стучат к нам после звонка? Не может быть, чтобы они сразу появились в поезде.
Если бы даже против нас работала вся система ФСБ, то и тогда было нужно, чтобы поезд хотя бы остановился. Но наш Михалыч в таких случаях всегда говорил, что нужно предполагать самое худшее. Я показал Людмиле рукой, чтобы она молчала. И быстро начал одеваться. Вернее, надел брюки и забрался с двумя пистолетами на верхнюю полку.
— Кто вам нужен? — спросила она, тоже успев надеть брюки и свитер.
— Это проводник. Откройте дверь, здесь проверка билетов.
Ох, как мне это не понравилось! Проверка билетов в три часа утра, когда все спят. Вы когда-нибудь слышали такое? Я тихо сказал ей, чтобы она ответила, что мы спим. Она так и сказала. Но за дверью снова вежливо сказали:
— Откройте, пожалуйста. Это наша работа. Вот тут я понял, что Михалыч прав. Это было самое худшее, что могло случиться. Никогда ни один проводник не скажет своим пассажирам «откройте, пожалуйста». Он просто откроет дверь.
Значит, мне нужно быть готовым к своей последней схватке. Я посмотрел на Людмилу. Наверно, она поняла.
— Скажи, что сейчас откроешь, — сказал я шепотом, — спрячься в левом углу и открой замок. Но не выглядывай. В левом углу, — показал я ей.
Сам я лежал на правой от двери полке. Дверь открывается таким образом, что я всех вижу. А они Людмилы не увидят. Она будет в такой своеобразной мертвой зоне.
Опять постучали. Но каким образом они могли так быстро найти нас? Ведь я только что позвонил. Ведь я никому не говорил, что поеду в Харьков. Да мы вообще сели в первый попавшийся поезд. Как они нас нашли? Но это я продумаю потом, если останусь в живых.
Людмила посмотрела на меня и открыла замок. В этот момент я ногой отодвинул дверь. Так я и думал. Там стояли двое мужчин с уже приготовленными пистолетами. Но они потеряли всего одну секунду. Очевидно, они считали, что Людмиле помог бежать какой-нибудь дилетант, чудом сумевший убить двоих убийц, посланных к ней. Они даже не могли подумать, что здесь мог действовать профессионал.
Но вообще-то за них мне было стыдно. Нельзя так работать, нужно все делать на профессиональном уровне. Но откуда там взяться профессионалам? И вообще, где теперь настоящие профессионалы? Многие не понимают, что хорошего оперативника нужно воспитывать годами, выращивать его, учить. А вместо этого за нами послали кретинов, которые считали, что могут с парой пистолетов что-то сделать.
В общем, они потеряли ровно одну секунду. Дверь открылась, и оба посмотрели в купе, которое было пустым. Людмила спряталась слева, а я лежал на верхней полке.
— Привет, — сказал я ребятам и, когда они подняли свои пистолеты, устроил им показательный номер по стрельбе. Два пистолета в моих руках, преимущество в скорости, так как я первым открыл огонь, и во внезапности. Они сумели сделать в общей сложности два или три выстрела. Вернее, успел сделать один, когда уже падал. А я стрелял в обоих. Наверно, проснулся весь вагон, и все в ужасе слушали эти выстрелы. И в этот момент в соседнем купе раздались крики и пощечины. Я сразу понял, что нападавших было не двое. Видимо, на этот раз послали троих. И третий оказался умнее: он вошел в соседнее купе и, разбудив пассажиров, решил наделать мне дырок из своего автомата. Но опять потерял время. Потерял несколько секунд.
Я все понял. И скатился с полки, крикнув Людмиле, чтобы упала на пол. Я выскочил в коридор прямо на трупы, когда раздалась автоматная очередь. Он выпустил все патроны. «Ну почему против меня всегда посылают таких кретинов?» — мелькнуло в голове. Это было даже обидно. Хотя они ведь посылали убийц не против меня, а против журналистки, которой помогает какой-то придурок. Господи, я в своей жизни столько крови не видел, сколько сегодня.
Я дождался, пока он закончит стрелять, и, сделав два шага по направлению к купе, позвал его:
— Эй, придурок! — Он обернулся, и я в этот момент аккуратно прострелил ему башку. А как я должен был еще поступить? Ждать, пока он меня убьет? В купе все молчали, ошалело глядя на меня. Зато в вагоне стоял дикий крик. Я покачал головой.
— Вы же видели, — сказал я, — он хотел меня убить.
Один пьяный тип икнул. Старушка крестилась. Я подошел к убитому и взял его автомат. Я все еще был босиком и в одних брюках. И я чувствовал, как меня бьет легкий озноб. В коридоре было очень холодно.
— Будете свидетелями, — строго сказал я. Взял автомат и снова вышел в коридор.
В конце вагона показался проводник. Он испуганно смотрел на трупы, лежащие в коридоре. Я наклонился и собрал оружие. Господи, как мне было плохо и противно. Не верьте суперменам, которые убивают людей. Это так страшно, даже когда защищаешь собственную жизнь. Это только в кино стреляют и получают удовольствие. А здесь застывшие обезображенные лица, кровавые раны, ужас и боль в глазах.
Я в своей жизни столько ужаса не видел. Если есть Бог, то теперь я наверняка попаду в ад. Я потерял пятерых товарищей и убил пять человек.
Господи, как мне страшно. Честное слово, мне было очень страшно. Не может быть нормальным человек, который убивает другого человека. Не бывает такого. Если ты убил человека, решился на такое, значит, что-то в душе у тебя порвалось. И никогда больше не восстановится.
Меня тошнило. Я взял пистолеты и попытался пройти к своему купе. Когда я выскочил из него, то стоял на телах убитых и ничего не чувствовал. А сейчас не мог даже пройти к своему купе. Потом наконец я перепрыгнул, взял пистолеты и увидел Людмилу.
Она лежала, отброшенная двумя выстрелами. Я не рассчитал реакцию женщины. Мне нужно было ее вытолкнуть в коридор, а самому броситься на пол. Но на это могли уйти дополнительные две секунды, а у меня не было времени. И я ошибся. Она не смогла упасть на пол сразу. Он был отвратительно грязным. Она заколебалась. И это сыграло свою роль. Два выстрела из автомата, пробив тонкую стенку купе, попали ей в грудь. В глазах еще стоял вопрос: «Почему?»
Она умерла, наверно, сразу, не почувствовав боли. Как будто два удара, и все. Я наклонился, закрыл ей глаза. Это непередаваемое чувство, когда ты закрываешь глаза человеку, с которым еще несколько минут назад разговаривал.
Твои руки еще помнят тепло ее тела, твои губы еще помнят ласки ее губ. Зачем я открыл стрельбу? Как я мог на такое решиться? Нужно было просто сдаться этим типам, а потом начать стрелять там, где было безопасно. И хотя я знал, что все это было бы нереально, я стоял над убитой и молчал.
По вагону уже бежал начальник поезда. Он осторожно заглянул в купе и, увидев меня, строго сказал:
— Мы вызвали милицию.
Я молчал. Что я мог рассказать? О том, как мы любили друг друга в этом купе, ставшем в конце концов ее могилой? О том, что познакомились сутки назад и успели за это время два раза поскандалить и два раза переспать друг с другом?
На полу лежал раскрытый телефон. На экране было указано, что нам звонили.
Конечно, звонили. Они вычислили нас по этому телефону, который Людмила, уходя из дома, не успела отключить. Вычислили и нашли.
Телефон был у нее в куртке, и мы могли не слышать звонков. Я поднял тело Людмилы и переложил на полку. Вот и все, что мне оставалось сделать.
— Сейчас будет станция, — строго сказал начальник поезда, все еще не решаясь войти в наше купе.
Я повернулся к нему. Достал свое удостоверение.
— Я из милиции, — сказал я ему, — подтвердите сотрудникам милиции, что на нас было совершено нападение. Скажите, что они убили журналистку, а я только защищался. Если нужны будут свидетели, они могут переписать фамилии пассажиров всего вагона.
— Понимаю, — строго сказал начальник, увидевший мое удостоверение, теперь ему было значительно, легче. Он даже с презрением поглядывал на убитых.
Теперь он четко знал, кто хороший, а кто плохой. Если бы я ему сказал, что они из ФСБ или посланы ФСБ, а может, и МВД, он бы не поверил.
Многим людям нужно всегда четко объяснять, где белое, а где черное, где «наши», а где «чужие». В этом есть что-то от биологической сущности человека, от его инстинктов, которые учат разделять своих и чужих. Впрочем, мне в этот момент было уже все равно. После смерти Людмилы я понял, что все мои прежние чувства атрофировались. Я почувствовал, как превращаюсь в бесчувственного зомби. Слишком много крови было за сутки, слишком много убитых. И моя психика, не выдержав, отключилась.
Я нашел свою майку, надел носки. Ноги у меня были в крови. Непонятно, где я мог так порезаться? Может, перепачкался в крови людей, лежавших теперь в коридоре. Один был совсем молодым и смотрел в потолок таким недоумевающим взглядом, что я не выдержал. Вышел и закрыл ему глаза. А потом взял простыню и накрыл обоих. В вагоне были дети, ни к чему им видеть все это. Нехорошо.
