Наконец появился махараджа, и каждый волосок его только что смазанных маслом усов излучал любезность и дружелюбие.
По какой-то таинственной причине Ситабхаи на два дня лишила его своих милостей и, отчаянно злясь, сидела запершись в своих покоях. А сейчас гроза миновала, и цыганка снова соблаговолила принять махараджу. Король был весел сердцем; как опытный и мудрый человек, давно научившийся ладить со своими женами, он почел за лучшее не расспрашивать Ситабхаи чересчур настойчиво о причинах таких перемен в ее настроении.
- Ах, сахиб Тарвин! - воскликнул он. - Давно не видел вас. Что нового на плотине? Есть там что-нибудь интересное?
- Сахиб махараджа, именно об этом я и пришел поговорить с вами. Нет, на реке нет ничего интересного, и сдается мне, что золота там нет.
- Это плохо, - сказал король, ничуть не встревоженный услышанным.
- Но если вы соблаговолите пройтись со мной туда, то я вам обещаю кое-что интересное. Теперь, когда я убедился, что золота там нет, я больше не хочу впустую тратить ваши деньги; но какой смысл беречь весь тот порох, что был завезен на плотину? Там, наверное, его фунтов пятьсот.
- Я вас не понимаю, - сказал махараджа, мысли которого были заняты чем-то другим.
- Не угодно ли вам увидеть самый сильный взрыв, который только можно устроить? Хотите услышать, как дрожит земля, и увидеть, как разлетаются вдребезги скалы?
Лицо махараджи просветлело.
- А из дворца это можно будет наблюдать? - спросил он. - С крыши дворца?
- О да. Но лучше всего будет видно с берега реки. Я верну реку в старое русло в пять часов. Сейчас три. Вы придете, сахиб махараджа?
- Приду. Это будет великолепная тамаша. Пятьсот фунтов пороха! Земля расколется надвое!
- Да, вот увидите. А после этого, сахиб махараджа, я женюсь. А потом я уезжаю. Вы придете ко мне на свадьбу?
Махараджа, заслонив глаза рукой от солнца, уставился на Тарвина из-под своего тюрбана.
- Клянусь Богом, сахиб Тарвин, - сказал он, - ну и быстрый же вы человек! Значит, вы женитесь на леди-докторше, а потом уезжаете? Я приду к вам на свадьбу. Я и Пертаб Сингх.
Невозможно в точности восстановить следующие два часа в жизни Николаса Тарвина. Он чувствовал такой прилив сил, что, казалось, готов был сдвинуть горы с места и повернуть реки вспять; под ним гарцевал сильный конь, а сердце обжигала мысль, что он потерял Наулаку, зато обрел Кейт. Когда он, как метеор, промчался по плотине, кули осознали, что происходит что-то очень важное, и тут же разнесся слух - их ждут великие дела! Артельный десятник явился на зов Тарвина и понял, что девиз дня - разрушение, а это, может быть, единственное, что восточный человек очень хорошо понимает.
С громкими криками и пронзительными воплями они разметали по бревнышку пороховой склад, оттащили от плотины телеги и подъемный кран, порвали сплетенные из травы бечевы. А потом, по-прежнему понукаемые Тарвином, заложили бочки с порохом под верхнюю часть недостроенной плотины, завалили их сверху всякой всячиной и забросали песком.
Дело делалось наспех, но порох, по крайней мере, был собран в одном месте, и Тарвин сделал все, что было в его силах, чтобы шума и дыма было побольше и магараджа получил удовольствие. Без чего-то пять махараджа прибыл на место в сопровождении свиты, и Тарвин, приказав всем рабочим отбежать подальше, поджег длинный зажигательный шнур. Огонь медленно подбирался к верхушке плотины. И тут, ярко сверкнув белым пламенем, плотина разверзлась с глухим грохотом, и поднятые в воздух клубы пыли смешались с облаком дыма. Воды Амета с яростью устремились в образовавшееся отверстие, закипели и запенились, и наконец, ленивым потоком влились в привычное старое русло. Дождь из падавших с неба обломков поливал берега Амета и поднимал фонтаны воды. Прошло совсем немного времени, и только облако дыма да почерневшие от взрыва крылья плотины, осыпающиеся на глазах по мере того, как их все больше и больше подмывала река, напоминали о том, что здесь велись работы.
- Итак, сахиб махараджа, сколько я вам должен? - спросил Тарвин после того, как удостоверился в том, что никто из кули, даже самых неосторожных и безрассудных, не погиб.
- Это было прекрасное зрелище, - сказал махараджа. - Я такого никогда не видывал. Жалко, что это нельзя увидеть еще раз.
- Что я вам должен? - повторил Тарвин.
- За это? О, да это же мои люди! Ну съели они немного рису, и к тому же почти все они отпущены из моих тюрем. Порох взяли со складов арсенала. Так какой же смысл толковать о том, кто кому должен? Да что я, какой-то там бунниа, который станет считать долги? Это была прекрасная тамаша! Клянусь Богом, от этой плотины и следа не осталось!
- Я мог бы все отстроить заново, если бы вы захотели.
- Сахиб Тарвин, если бы вы прожили здесь еще год-другой, вы, наверное, и получили бы счет; кроме того, хочу сказать вам: все, что вы заплатите, заберут те, кто расплачивается с заключенными, и, значит, ваши деньги не сделают меня богаче. У вас работали мои люди, рис нынче дешев, и кроме того, им повезло - они видели тамашу. Этого больше чем достаточно. Нехорошо говорить о платежах. Давайте вернемся в город. Клянусь Богом, сахиб Тарвин, вы человек ловкий. Теперь некому будет играть со мной в пахиси и веселить меня. И махараджа Кунвар тоже расстроится. Но это хорошо, когда мужчина женится. Да, это очень хорошо. Почему вы уезжаете, сахиб Тарвин? Это что, приказ правительства?
- Да, американского правительства. Я нужен там, чтобы помочь ему управлять государством.
- Вы не получали никакой телеграммы, - простодушно заметил король. Хотя вы такой ловкий, что...
Тарвин весело засмеялся, развернул лошадь и ускакал, оставив короля несколько заинтригованным, но совершенно безучастным. Тот, наконец, научился воспринимать Тарвина и его повадки как своего рода природное явление, неподвластное чему бы то ни было.
У дома миссионера Тарвин по привычке попридержал лошадь и несколько мгновений смотрел на город; и вдруг он так остро почувствовал чужеродность всего того, что окружало его здесь, - чувство, предвещавшее скорые перемены в его жизни, - что он вздрогнул.
- Все это было лишь сном, дурным сном! - пробормотал он. - А хуже всего то, что в Топазе никто не поверит и в половину случившегося со мной. Глаза его, блуждавшие по выжженной солнцем земле, засверкали при воспоминаниях о днях, прожитых в Раторе. "Эх, Тарвин, старина, в твоих руках было целое королевство, и что же в результате? Ты уезжаешь ни с чем, а эта страна смотрит тебе вслед с чувством превосходства. Ты одурачил сам себя, дружище, думая, что ты приехал в Богом забытую дыру, - и ты сильно ошибся. Если ты целых полгода провозился здесь, пытаясь добыть то, что тебе нужно, а потом не смог удержать это в руках... значит, ты только того и заслуживаешь... Топаз! Бедный Топаз!" - он снова скользнул взглядом по раскинувшейся красно-бурой равнине и громко рассмеялся. Маленький городок у подножия Большого Вождя за десять тысяч миль отсюда, ничего не подозревающий о том, какие мощные силы ради него были приведены в действие, этот городок, пожалуй, рассердился бы на Ника за неуместный смех; ибо Тарвин, не успев еще прийти в себя от тех событий, что до основания потрясли Ратор, относился теперь несколько свысока к своему родному городу, который мечтал когда-то превратить в столицу американского Запада.
Он хлопнул себя по бедру и развернул лошадь в сторону телеграфной станции. "Клянусь всем святым, хотел бы я знать, - думал он, - как же мне теперь уладить дело с миссис Матри? Если бы она увидела даже плохонькую стеклянную копию Наулаки, то и тогда у нее потекли бы слюнки". Лошадь быстро скакала вперед, и Тарвин, перестав мучить себя этим вопросом, беспечно махнул рукой. "Если я сумел примириться с этой неудачей, смирится и она. Надо только подготовить ее телеграммой".
Оператор телеграфной станции, он же главный почтмейстер Гокрал Ситаруна, до сих пор не может забыть, как странный англичанин, который, в сущности, и не англичанин и потому вдвойне непонятен, в последний раз поднялся по узенькой лестнице, уселся на сломанный стул и потребовал абсолютной тишины; как после пятнадцатиминутного зловещего молчания и подкручивания тонких усов он тяжело вздохнул, как обыкновенно вздыхают англичане, когда съедят что-нибудь вредное для себя, и, отстранив оператора, набрал номер соседней станции и отбил послание, действуя несколько высокомерно и решительно; и как он надолго остановился перед последним ударом, приложил ухо к аппарату, как будто тот мог что-то сказать ему, и наконец, широко и лучезарно улыбнувшись, произнес:
- Кончено, бабу. Так и запишите у себя, - и умчался с воинственным кличем своей родины на устах.
Телега, запряженная волами, поскрипывая, тащилась по дороге, ведущей на станцию Равут. Солнце клонилось к закату, окрашивая все вокруг в пунцовые тона, и низкие холмы Аравуллиса вырисовывались на фоне бирюзового неба, как гряда разноцветных облаков.
