заморенных лошадях, сдалось по принуждению, оказавшись между выбором жить им или умереть.
— Шакалы получили крепко палкой по спине — вот и покорились тебе. Но как ты ослабишь хватку — вцепятся без раздумий в глотку, князь. Сейчас они бояться, убедившись, что мы их бьем, но потихоньку опомнятся, и тогда будет лихо от них. Глаза покорные, кланяются, но зло затаили. Ты бы лучше поберегся — а их всех вырубить нужно, пока не поздно!
— Зачем мне вырубать своих будущих воинов?
— А затем что их ханом ты никогда не сможешь стать, князь, хотя и объявил себя им.
— Да почему?!
— Так хищники они, сырое мясо с других рук ели — а потому не захотят по доброй воле сухари червивые грызть! Ты ведь что удумал — лишить их возможности жить разбоем, а они к нему привыкли, тати шатучие! Опамятуйся, князь — я к тебе как к хану новому обращаюсь — давай нынче всех их вырежем! А если не хочешь лишней крови — так лучше в невольники всех скопом продать — персам, бухарцам, кокандцам, афганцам. Сбыть их всех кому угодно, не выйдут из шакалов псы добрые!
Атаман побагровел, борода встопорщилась. Чувствовалось, что внутри казак бурлит недовольством. Но пока сдерживается, хотя ставшего из православного князя Бековича-Черкасского, правоверным, с именем Девлет-Гирея-хана, своего начальника по экспедиции, начал недолюбливать. Но пока недовольство не проявлялось с открытой враждебностью.
— Если мы перебьем их тут всех, то города закроют ворота, никто не признает там мою власть!
— Наоборот, княже, ползать у ног будут, пресмыкаться, да сапоги лизать до блеска! Их в страхе лютом держать надобно. Тем более ты мусульманин, твои решения будут приняты — нельзя в живых оставлять никого из тех, что служили прежнему правителю! Гарем распродать, всех мальчиков умертвить или охолостить — тогда персы али османы их с радостью купят! А сановников, знать и всех их приближенных — вырезать беспощадно, вместе с детьми — чтобы мстителей не осталось! Ни единого!
— Тогда против нас весь народ поднимется!
— Не смеши, князь, какой народ? Половина населения дехкане, они забитые люди, с них три шкуры дерут, а они даже не бегут, как те же русские мужики на Дон или Яик, да в туже Сибирь. И не сопротивляются сарты совсем — тут от них бунтов никогда не было. Покорны они, не будет тебе от них помощи — оружия в руки не возьмут, побоятся!
— Но ведь я их от поборов освобожу!
— Спасибо скажут, да оплачут, когда тебя прирежут. И все вернется на круги своя! Из труса, князь, воина никогда не вырастет!
— Да я…
Бекович осекся, прикусил губу. Действительно, если у русских выразителями интересов народа всегда являлись мятежники из тех же казацких атаманов — Стенька Разин или Емелька Пугачев. Они призывали Русь к топору, лозунги их были доходчивы и понятны — вырезать всех бар и построить везде вольное мужицкое царство.
В Средней Азии, наоборот, главный герой Ходжа Насреддин не мятежник, а хитрец, ловкий плут, что обманывает хана и эмира, глупых беков и жадных мулл, шельмует, а выманенные у богачей деньги раздает обездоленным беднякам. Отдает выпрошенные таньга, а не отбирает у знати богатства силой и остротой клинка.
— Князь ты, или хан — мне все угодно, как и офицерам твоим, что с ротами сюда пришли. Православный или правоверный — нам всем без разницы, хотя тебя как мусульманина охотнее примут, за своего почитают. Но я тебя не узнаю, ты уж прости!
— Я стал иным?!
Бекович опешил — он понимал, что неувязки в его поведении, настоящего и прежнего, станут всем заметны, ведь человек другим стал, на себя в прошлом времени не похожим.
— Если бы я тебя в сече и походе не видел, так бы тебе прямо и сказал — обабился ты, князь. Душой размягчился как воск, как победы добился, и вашим, и нашим услужить хочешь?!
Князь обомлел — никогда прежде атаман так эмоционально с ним не разговаривал. Причем с таким яростным обличением. А казак не унимался, продолжал сыпать словами, да такими, что на ругань больше походили. Прямо наседал, иначе не скажешь!
— А так не бывает! Или мы их всех изведем, или они нас перережут! А ты какие-то мечтания воплотить в жизнь хочешь, чтобы тебя за праведного халифа приняли?! Что за дурью маешься?! Ты воин, тебе государем люди доверены, а ты в пустую растрату?! Нас всех хочешь басурманам на заклание отдать не за понюшку табаку?!
Бекович только разевал рот, как вытащенная на берег рыба. Но пока не находил слов, чтобы жестко осадить разбушевавшегося атамана, а тот продолжал громогласно разорятся:
— Ты вначале степняков вырежи, всех тех, кто на тебя саблю подняли. Под нож пусти всех ханских приближенных, устрой им резню. И лишь потом мечтай как жизнь будешь на завоеванных землях устраивать, а мы своими саблями и ружьями всех врагов перебьем и никого на развод не оставим. С разбойниками не договариваться надо, а в бараний рог их всех согнуть, и без всякой жалости. Тебе о том твои же офицеры постоянно толкуют, а ты их совсем не слышишь и доверие скоро потеряешь!
Князь ошалел — такого он не ожидал услышать в свой адрес, считал, что все ему доверяют в полной мере.
— А ты что умом тронулся — вчера мне толковал о Джамахирии этой, о праведных халифах, что кровь понапрасну не лили и законы справедливые устанавливали. И где их законы, я тебя спрашиваю?! Плевать всем на них! Ты их вводи, разве я против? Никто из наших не возражает, если сарты только нам платить станут за защиту и покровительство! Ты их сам суди как хочешь, но в здешних краях только силу почитают, и сабля законом является — и крест накрест ей рубить!
Атаман чуть ли не орал,
