Вернее, он мог бы сработать, уважаемый коллега, но, поскольку Вы, как уже было сказано, не пожелаете воспользоваться аргументацией, позаимствованной у подсудимого, мы о нем просто забудем. Это, кстати, избавит Вас от щекотливой и неблаговидной миссии (хотя в успехе ее тем паче не приходится сомневаться) изобличать меня, человека, который тридцать лет ратовал за более гуманные условия в местах заключения, в тайной симпатии к преступному миру. Тут Вам даже не особенно потребуется Ваша диалектика. Этот предрассудок и так весьма распространен в народе, в чем нетрудно убедиться, проведя часок в любом питейном заведении. Для юриста Вашего ранга подобная аргументация просто исключена. Полагаю, даже мой категорический запрет не побудит Вас подыграть себе на столь сомнительных, хотя и столь соблазнительных струнах. Конечно, как правовед я посильнее Вас, но это же не дает Вам оснований компрометировать, пусть только намеками, саму идею правового государства ради утоления собственного тщеславия.
Где же выход?
Я не Франкенштейн и не доктор Мабузе[40], дорогой коллега. И не хочу, чтобы меня упекли в сумасшедший дом. Мысль о том, что я буду доживать остаток дней в тамошних привилегированных условиях, которые Вы так хотите мне обеспечить, повергает меня в ужас, но даже сквозь этот ужас слегка веселит. Ибо Вам придется очень далеко зайти, через очень многое преступить, отводя от меня заслуженную кару. Ведь в противном случае эту кару нужно было бы разумно соотнести не только с делом моих рук, но и с Вашими деяниями и помыслами — к примеру, с Вашими надеждами на почетное докторство; потребовав для меня в соответствии с кодексом пожизненного тюремного заключения, Вы невольно бросите сомнительную тень на весь наш судейский мирок. Признав меня виновным по всем статьям и параграфам, Вы с неизбежностью признаете, что и сами Вы, и все Ваши собратья по ремеслу тоже не без вины: ведь я много лет состоял в Вашем цехе, был частицей Вашего мира, и притом, простите за нескромность, частицей не столь уж неприметной. Горе Вам, горе Вашей обвинительной речи, Вашей карьере, если Вы вздумаете отыскать в моем выстреле хоть крупицу смысла! Ведь, чтобы разумно объяснить мое преступление и определить адекватную ему меру наказания, Вам придется для начала обосновать первооснову Вашего общества и правомерность его устройства — если Вы это осилите, считайте, что Вы мудрейший в мире юрист. Но лучше не беритесь. Чудеса, дорогой коллега, не по нашей части. Какое бы злодеяние ни совершилось в государстве, чьим интересам Вы служите, само государство вне подозрений! Поэтому давайте считать, что мой выстрел на глазах у изумленной и принаряженной общественности грянул как гром среди ясного неба. Чем забираться в опасные дебри причин и следствий, не лучше ли посчитать его чудовищной выходкой, на какую способен только безумец? И уповать на то, что мало кому взбредет в голову усмотреть взаимосвязь между моим безумием («частный случай»!) и безумием всего торжественного сборища, с готовностью намеревавшегося меня чествовать. В конце концов, безумие — это демон с другой звезды. Он осеняет без спроса, юрисдикции не подлежит и юридическим толкованиям не поддается.
Да, только так, если, конечно, я в Вас не обманулся, и должна прозвучать Ваша обвинительная речь — смысл ее сведется к увещеванию, к призыву скорбно смежить веки перед необъяснимостью моего поступка. Вы предпочтете вверить меня не разуму, а темным страхам Ваших сограждан. Ибо апелляция к разуму может достичь цели, а то и подвигнуть к действию, тогда как темные страхи, эти кошмары души, остаются уделом сна. Но в конце концов, в том и состоит Ваша задача, чтобы этот сон не потревожить. Вы научились на него полагаться. Ведь ни доктор Мабузе, ни Дракула ни к чему нас не побуждают, мы ждем от них совсем иного — ждем сладостной оторопи, хотим цепенеть от ужаса. Так что Вы не только мне, но и себе обеспечите популярность, выведя меня виновником нашей тягостной летаргии и спровадив — так сказать, живьем и во плоти — в мрачное царство ночных кошмаров.
Достаточно ли я потрудился, чтобы подсказкой отбить у Вас охоту к этой версии? Боюсь, что нет. Как еще уязвить Ваше тщеславие, чтобы заставить забыть о бедственности Вашего положения. А положение у Вас, дорогой коллега, хуже некуда, Вы сами знаете. Невозможно просто так вырвать пораженный орган, то есть меня, не повредив при этом тела, частью которого являетесь и Вы. Вам придется доказывать — и доказывать убедительно, — что с точки зрения общепринятых норм я просто-напросто не человек; а с тех пор, как мы перестали изгонять бесов и выводить на чистую воду ведьм, решение этих вопросов отдано на откуп индустрии целителей душ. Они, правда, уже не предают огню бренное тело во спасение бессмертной души, они просто глушат организм сильнодействующими препаратами в расчете на медленное самосожжение и того, и другого — и тела, и души. Неужели Вы отдадите меня в такие руки?
Итак, я не прошу у Вас, мягко говоря, милостей психиатрии. В таком случае, быть может, я ратую вместе с Вами за благодетельность нашего Права?
Любопытно взглянуть, каким чудом Вам удалось бы вырвать из свирепой пасти моего деяния Ваше пресловутое Право, не повредив его и не поранив себя. Но не волнуйтесь: мое любопытство держится в рамках. В конце концов, стоит ли ради меня так перетруждаться? Вот Вам признание, которое вряд ли особенно Вас поразит: обучая студентов уголовному праву, я никогда не верил в справедливость наказания. На этом неверии, как это ни парадоксально, зиждется мой педагогический успех. Студенты не могли не чувствовать моего скепсиса, и это повергало их в замешательство. Но потребность молодых юристов иметь легальное право на сомнения в смысле своей профессии, право с этими сомнениями жить, — эта потребность очень велика. Сильнее только потребность в конце концов от этих сомнений избавиться и с легким сердцем посвятить себя работе. Между этими крайностями нет противоречия. Они взаимообусловлены и становятся опасными для всей системы правосудия лишь тогда, когда вступают в неразрешимый конфликт. Во избежание подобных душевных срывов на университетские кафедры и призывают профессоров вроде меня. Смысл моей работы состоял в том, чтобы не подавлять сомнения, а, наоборот, пробуждать их и тем самым учить студентов с ними свыкаться, прежде всего эмоционально. Умение сомневаться в своей профессии определяет не только класс юриста, в известном смысле это ведь еще и азы его ремесла. В том и заключался секрет моей педагогической славы: я будил в своих питомцах сомнения и учил их эти сомнения обуздывать. При этом сомнения, конечно же, формулировались с глубочайшей и неподдельной серьезностью. Такая метода, разумеется, иной раз встречала нападки, меня, если угодно, подвергали пикантным преследованиям, но в конечном счете всегда позволяли без труда и не без триумфа посрамить маловеров. Наиболее проницательные из коллег понимали, а если не понимали, то чувствовали политическим инстинктом, что я необходим. Они-то знали, что проповедуемые мною сомнения опровергаются самим моим обликом ученого, в карьере которого воплотилось успешное преодоление этих сомнений. Мятежные младшие курсы сперва всегда меня за это презирали. Сколько раз, в джинсах и простой спортивной куртке, я выходил с молодежью на прогулки, чтобы в непринужденной беседе обсудить и — самое главное — признать противоречивость моей позиции. Они потом долго и с благодарностью вспоминали об этих диспутах. Потому что по мере приближения экзамена их собственные противоречия все больше начинали говорить языком практического интереса. Они становились утонченнее, все больше приобретали вид противоречий академических, а это и поощрялось, и вознаграждалось, поскольку развивало культуру диалектического мышления, первоосновы адвокатского искусства. Люди, научившиеся расчетливо обращаться со справедливостью, просто-напросто становились лучшими адвокатами. И они всю жизнь помнили о том, кто своими каверзными вопросами и ловушками обеспечил им превосходство над конкурентами. Им не только начинала нравиться их профессия — пройдя испытание сомнением, она волей-неволей обретала в их глазах чуть ли не святость. Всякому известно, что в изощренной процедуре канонизации не обойтись без услуг advocatus diaboli[41]. Мои ученики торжествовали над сомнениями, научившись позволять себе роскошь сомнений. Вместе с этой роскошью они могли себе позволить и лучшую, чем у других, работу, и множество иных удовольствий. Я имею в виду не беспорядочную жизнь (в этом у них теперь просто не было нужды), не любовниц и не двоеженство. Я имею в виду удовольствия высшего порядка: например, явиться на заседание суда этаким выскочкой без галстука — даже такое они могли себе позволить, не рискуя потерять мандат. Основательность их аргументации решала все — благодаря им в зале витал дух философии права. А это помогало ощутить значительность суда, настраивало судей на возвышенный, а значит, и на более снисходительный лад по отношению к той бедственной картине удела человеческого, каковую являет собой обвиняемый. Да, своей педагогической практикой я способствовал повышению авторитета юриспруденции в масштабах страны. Наиболее способным своим выпускникам я привил такое умение сочувствовать человеческой вине, что они с удовольствием брались даже за безнадежные дела. И их гуманность государство с удовольствием приписывало гуманности всего нашего правосудия.
