человеческом материале, чем интеллектуальная элита Серебряного века. И большинство оставшихся в России художников остро это чувствовали. Так, символист из символистов Бальмонт, который еще в дни революции 1905 г. клеймил самодержавие в выражениях, достойных большевистского агитатора, восторженно приветствовал Октябрь, слагая гимны в честь освобожденного труда:
Услышьте все, кто жив и молод:
Свободный труд — как изумруд.
Я — в пляске, я — рабочий молот,
Во мне столетия поют…
(«Песня рабочего молота», 1919)
Стихотворение Бальмонта, подозрительно напоминающее слова известной пролетарской песни на слова Ф. Шкулева «Кузнецы» («Мы — кузнецы, и дух наш молод…», 1912), как и прочие творения поэта, было надолго забыто после его отъезда в эмиграцию, но оно служит наглядным подтверждением деградации таланта, пытающегося выторговать себе место под солнцем.
Воспевая величие революционных бурь, Бальмонт тем не менее не мог удержаться от горьких упреков в адрес пролетариата, которому радостные кличи «пророков» были совершенно безразличны. Бальмонт даже предпринял курьезную попытку поэтической полемики со своими оппонентами, доказывая важность для революционного мира пророческого дара, творческих начал и истинного таланта:
Провидец, зодчий, ждущий и поэт,
Я — старший брат идущих через ночи,
Я — память дней, звено несчетных лет,
Хранитель всех лучистых средоточий.
…………………………………………
Когда тебя туманили цари,
Я первый начал бунт свободным словом
И возвестил тебе приход зари, —
В ней — гибель истлевающим основам.
Не я ли шел на плаху за тебя?
В тюрьму, в изгнанье уходил не я ли?
Но сто дорог легко пройдешь, любя. —
Кто хочет жертвы, не бежит печали.
Я ждал и жаждал вольности твоей,
Мне грезился вселенский праздник братства —
такой поток ласкающих лучей.
Что не возникнет даже тень злорадства.
И час пришел, чтоб творчество начать,
Чтоб счастье всех удвоить и утроить.
Так для чего ж раздельности печать
На том дворце, который хочешь строить?
(«Поэт — рабочему», 1 мая 1919)
Разумеется, полемика не принесла никаких результатов, а радостному певцу молота, пророку новой жизни было указано на дверь. Ленинская клика, присвоившая монопольное право не только на власть, но и на мысль в порабощенной стране, вещая от имени «победившего пролетариата», ни с кем не собиралась делить лавры победителя. Уехав за рубеж, Бальмонт полностью излечился от революционного угара и никогда более к этой теме не возвращался.
* * *
Анна Ахматова одна из первых, используя профетическую библейскую образную семантику и лексический строй, заявила о своей позиции «принятия судьбы, уготованной России»:
Мне голос был. Он звал утешно,
Он говорил: «Иди сюда,
Оставь свой край глухой и грешный,
Оставь Россию навсегда.
Я кровь от рук твоих отмою,
Из сердца выну черный стыд,
Я новым именем покрою
Боль поражений и обид».
Но равнодушно и спокойно
Руками я замкнула слух,
Чтоб этой речью недостойной
Не осквернился скорбный слух.
(«Мне голос был…», осень 1917)
Это было принятие без одобрения или порицания, принятие без условий и оговорок — безоговорочная капитуляция перед роком, воплощенным в революционной стихии, и отказ от борьбы. Принятие, подразумевающее готовность погибнуть вместе со страной. Блок одобрил стихотворение, заметив, что покинуть революционную Россию было бы позором. Так был обозначен крестный путь для многих и многих сынов России, которые не захотели или не смогли уехать из обреченной на заклание страны, — путь страданий, унижений и разочарований, путь смиренного и мало кем из современников оцененного мученичества.
Обобщая чувства, владевшие в те дни многими, Г. Федотов писал в апреле 1918 г.: «Мы не хотели поклониться России — царице, венчанной царской короной. <…> Теперь мы стоим над ней, полные мучительной боли. Умерла ли она? Все ли жива еще? Или может воскреснуть? Приблизилась смерть, и затененные ее крылом, мучительно близкими, навеки родными стали черты ее лица. Отвернувшиеся от царицы, мы возвращаемся к страдалице, к мученице, к распятой. Мы даем обет жить для ее воскресения, слить с ее образом все самые священные для нас идеалы» (‹199>, с. 2).
Анна Ахматова
Бесспорно именно эти мотивы определяли позицию Ахматовой, Гумилева и других больших поэтов, решивших разделить трагическую судьбу страны.
Правда, предвидеть все, что предстояло пережить стране и ее народу, им было не дано. В «Anno Domini», по окончании Гражданской войны, после многих потерь, когда ситуация в стране уж не оставляла места для иллюзий, в лирике Ахматовой проскальзывают ноты горечи, отчаяния и разочарования:
В кругу кровавом день и ночь
Долит жестокая истома…
Никто нам не хотел помочь
За то, что мы остались дома.
………………………………..
Иная близится пора,
Уж ветер смерти сердце студит…
(«Согражданам», 1920)
И тем не менее вера в «светлое будущее», в заветный Китеж-град поддерживает надежду в поэтессе, которая все еще пытается преодолеть презренную прозу жизни. Отказаться от взлелеянного несколькими поколениями мифа о мессианской доле России оказывается столь же трудно, как и покинуть Россию навсегда. Вопреки всему, наперекор действительности и здравому смыслу Ахматова, может быть, в последний раз бросает вызов безумной и кровавой действительности и предрекает зарю новой жизни — которая, как уже можно догадаться, никогда не наступит:
Все расхищено, предано, продано,
Черной смерти мелькало крыло,
Все голодной тоскою изглодано,
Отчего же нам стало светло?
…………………………………
И так близко подходит чудесное
К развалившимся грязным домам,
Никому, никому не известное,
Но от века желанное нам.
(«Anno Domini MCMXX1», 1921)
Позицию Ахматовой разделяли многие, в том числе ее собратья-акмеисты: Гумилев, Зенкевич, Мандельштам. Все они еще ощущали себя причастными единому великому делу и своему времени, готовы были (пока еще почти умозрительно) принести себя на алтарь свободы во имя отечества, памятуя деяния древних и сравнивая свою эпоху с Великой Французской революцией, которая тоже пожирала своих детей (хотя, разумеется, не в тех количествах и не с таким конечным исходом). Для многих театральный антураж великой исторической драмы, свидетелями и участниками которой они являлись, затмевал действительность, не
