Наш научный труд вышел под ужасно длинным названием «Влияние фактора наследственности на психотические расстройства у монозиготных и дизиготных близнецов. Продольное исследование на территории Уорикшира и четырех других английских графств, 1962–1963 гг.». Замечу, что «продольным» (проще говоря, долговременным) исследование не было, поскольку мы ни за кем вообще не наблюдали, расспросили разок близнецов о них самих и об их родителях, и ладно.
— Ну не наблюдали, разве это так уж важно? — отмахнулся Саймон. — Никчемная казуистика.
Были и более серьезные претензии к нашей публикации, но мне не хотелось обсуждать их с беднягой Нэшем, чтобы его не огорчать. Я не исключал, что те близнецы, которых мы отнесли к «монозиготным», на самом деле были «дизиготными», ведь мы ориентировались исключительно на внешнее сходство. Впрочем, в 1963 году проверить, кто есть кто среди двойняшек, не представлялось возможным.
Меня тогда приятно удивило, что мы не заложники наследственности и при желании можем что-то изменить в этой жизни. «Факторы внешней среды»… Это выглядело убедительно, этим стоило заниматься и дальше.
Следующий год выдался для меня более удачным. Я опубликовал свою собственную работу под названием «Рекс и Антонио: слушаем голоса». На самом деле я рассказал истории Реджи и Диего. В слове «слушаем» содержался подтекст, адресованный врачам: анализируйте не только голоса из галлюцинаций, но выслушайте и жалобы самих пациентов и постарайтесь им помочь. Толстый академический журнал, напечатавший мой труд, уступил права на публикацию более популярному изданию, которое воспроизвело на своих страницах заинтересовавшие их фрагменты, а я даже получил гонорар, пять гиней.
Через полмесяца после этого события пришло письмо из Бристоля, от Джудит Уиллс. Она писала, что ей надоела бессмысленная рутина в клинике, и предлагала открыть собственный лечебный центр, свободный от обветшавших шаблонов и иерархии; насколько я понял, общение между пациентами и врачами будет в нем более тесным, без ненужного формализма. Там же, в Бристоле, Джудит нашла заброшенную фабрику, где раньше делали печенье. Местные чиновники от медицины пообещали выделить моей бывшей коллеге грант. Плюс вызвался помочь некий финансист, у которого сын болел с двадцати лет. Мне Джудит предложила стать «содиректором». Подумав, я написал, что согласен.
«Бисквитная фабрика» — так же был назван и сам проект — находилась в районе Бедминстер, ближе к южной части реки Эйвон. Летчики люфтваффе бомбили эту землю нещадно. Пока шло восстановление, жителям пришлось перебираться во времянки. Вокруг стояли полуразрушенные кирпичные дома и спешно возводимые типовые новые. Атмосфера, прямо скажем, гнетущая, но с проблесками надежды.
— Местечко как раз для психиатрических прожектов, — сказала Джудит.
Боже, мы все переиначили, все сделали не так, как в обычных психиатрических больницах. На верхнем этаже устроили палаты на три-четыре койки, двери между мужским и женским отделениями не запирали. В обоих концах коридора — душевые. На первом этаже — кухня с длинными деревянными столами. Поваров мы наняли, но больным разрешалось готовить и самим, это даже приветствовалось. В графике дежурных по кухне значились и врачи. Для меня это было суровым испытанием: я из поколения тех мужчин, которых кормили мамочки, а позже — целая армия хозяек пансионов и съемных комнат.
Места с лихвой хватило и для общих комнат, и для спортивного зала, где поставили два теннисных стола и стойку с мячами разного калибра. Мячи подарил местный аптекарь, предвкушавший тесное сотрудничество с нами.
Мы надеялись, что лечение будет в основном групповым. Я горел желанием повторить опыт методики, использованной в больнице на Силверглейдс и принесшей неплохие результаты. Мы записывали на магнитофон рассказы больных об их жизни и по многу раз слушали записи. И все больше убеждались, что вывести на правильное лечение могут не «симптомы», а эти самые рассказы из жизни.
Пациентов с проблемами психики становилось все больше. Мы принимали больных, которым не смогли помочь в традиционных клиниках, но нам совсем не хотелось превращаться в обыкновенный приют для буйнопомешанных и социальных изгоев. Через полгода я начал заманивать к нам Саймона Нэша, настаивая, что год работы у нас пригодится ему для карьеры. В психиатрии идет интенсивное брожение умов, битвы разных школ, необходимо быть в курсе событий и в гуще сражений. Нэш внял уговорам и присоединился к нам, заняв должность заместителя директора. С чувством юмора у него все было в порядке, и он сразу сделался любимцем больных. Далеко не все из них понимали, зачем этот доктор устраивает «ролевые игры» и прочие «психодрамы», но ему верили, а главное — с ним было весело.
Джудит не сразу оценила Нэша, однако ознакомившись с его статьями, которые я ей аккуратно подсовывал, поняла, что этот парень для нас находка. Сама Джудит отличалась гибким умом и феноменальной целеустремленностью; она умела добиваться своего. Иногда одного ее присутствия было достаточно, чтобы здоровенный детина прекратил биться в конвульсиях.
Она глубоко сочувствовала больным: кому-то не повезло с наследственностью, кому-то с социальной средой, кто-то стал жертвой несчастного случая, — но фамильярности в отношениях с пациентами не допускала и любого могла резко осадить. Железная дисциплина (даже при вольной атмосфере на нашей «Бисквитной фабрике»), вот что было стержнем ее доброты.
Она приезжала на работу к половине восьмого, в практичной твидовой юбке и неброском свитере. Сухощавая, примерно моих лет, с коротко подстриженными каштановыми волосами, в очках с толстыми линзами. Типичный продукт ужасающей системы раздельного обучения. В иные времена она и сама стала бы директрисой колледжа, где угнездились сплошные «синие чулки». Но ее спасло чувство юмора и азартное желание добиться перемен. Она, как и все мы, пылко верила, что мы сумеем устроить мир лучше, чем наши родители; что многое из того, что они считали непреложным и незыблемым, можно и нужно поменять.
Бунтарские настроения закипали всюду, везде слышались отголоски недовольства. Стремление к переменам затронуло не только медицину и естественные науки, оно отражалось и в поэзии, и в театре, и в музыке. Отчасти причиной была война, за которую мы упрекали родителей, хотя сами были ее солдатами. Уж наше поколение точно не допустит войны. И при нас не будет людей, рожденных в сумасшедшем доме и обреченных жить в заточении до конца своих дней. А в сумасшедших домах не будет палат со стенами, обитыми войлоком, — это же дикость. И смирительные рубашки долой, и транквилизаторы. И лоботомию прочь. Каждый пациент — это личность, и изволь относиться к нему с уважением. Отменим бессмысленные диагнозы из употребляемых невпопад греческих слов. Запретим термин «шизофрения», что означает «расщепление рассудка» и что люди далекие от медицины трактуют как «раздвоение личности». Чушь несусветная. (Где-то я прочел, что Юджин Блейер, придумавший термин «шизофрения», был хорошим врачом, только зря полез в филологию). Нэш рассказал про одного своего знакомого, у которого помимо дома в Бристоле имелась квартирка на курорте Уэстон-сьюпер-Мэр. Бедняга жаловался, что ему трудно разрываться на два дома и он чувствует себя «форменным шизофреником». Саймон тогда вызвался провести его в корпус для хроников, чтобы тот посмотрел, как живется настоящим шизофреникам.
Было мне в ту пору хорошо за сорок, поздновато поддаваться свежим идеалистическим веяниям. Я, разумеется, понимал, как много в наших планах детской наивности и авантюризма, но очень уж заманчиво все это выглядело. Я не доиграл в детстве. Редко лазил по деревьям, редко выбирался с мальчишками за город — чтобы палатка и костер… Между двадцатью и тридцатью маялся в солдатах, на чужбине, убивая незнакомых парней. Молодость, которую не вернешь.
Но как будто и этого кошмара миру было мало. Лет пятнадцать после войны, по крайней мере, в Англии, продолжали оставаться неспокойными, угроза витала в воздухе. Мы испытали шок, когда в конце войны на Хиросиму и Нагасаки сбросили атомные бомбы, но одновременно — тайное облегчение оттого, что такие бомбы есть. Я старался не думать о горящих японских домах с тоненькими бумажными стенами. И не понимал, что происходит теперь и чем чревата новая разновидность войны, которую обозвали холодной. Тем не менее тон дискуссий был тревожным, особенно в телевизионных передачах, где разные профессора новейшей истории с вытянутыми физиономиями задумчиво посасывали свои трубки. Были у меня и знакомые коммунисты. Не то что бы они всерьез верили в коммунизм (знали уже, к чему он приводит), но из компартии не уходили: трудно расстаться с мечтой о мире, где все будут счастливы. Красноречивая характеристика нашей эпохи: некоторые всерьез утверждали, что на свете нет лидера лучше Сталина.
