— Слышали? Добрая кладка, и цемент… очень хороший раствор был, наверное, на яйцах.
— Не, не на яйцах, — Сильвио недоверчиво тряхнул своей темной, чудь кудрявившейся шевелюрой. — Откуда столько яиц взять? Просто в раствор всего, сколько положено, добавляли — песка там и прочего… не пускали налево, как некоторые.
— Это кто это — некоторые? — обиделся Каменщик. — Мы уж внаглую-то не воровали… как те, что сперли монастырскую братину с горы Монтсеррат. Вот нехристи-то — на святое покусились!
Услышав такие слова, Головешка сразу окрысился и вскочил на ноги, больно ударившись головой — потолки-то здесь были низковаты. Не такие, конечно, низкие, как в убогих советских «хрущевках» да «брежневках» (мечты всей жизни для подавляющего большинства нынешних жителей России), но все же и не высокие — приложиться башкой вполне можно было.
— Ты кого нехристем обозвал, черт белобрысый?! На себя бы лучше взглянул — прости господи, главный городской собор — и тот триста лет никак достроить не могут, все крадут, крадут… Вот кто самые настоящие нехристи и есть!
— Помолчал бы!
Каменщик тоже встал в позу, сжав кулаки и слегка склонив голову с видом опытного бойца.
— О, да вы никак подраться собрались? — презрительно сплюнув на пол, усмехнулся Андрей. — Обождите немного, мы сейчас ставки сделаем… в счет будущих великих заработков. Мартин, ты на кого ставишь? Эй, парень, ты там уснул?
Юноша вздрогнул и обернулся:
— А?
— На кого ставишь, спрашиваю. Тут у нас — кулачный бой.
— На Каменщика, — недолго думая, отозвался Мартин. — Десять против одного. Но это если честный бой.
— Что значит — если честный, Пташка чертова? — Сильвио выругался и недовольно посмотрел на парня. — Что ты этим хочешь сказать?
— А то и хочу! — В серо-зеленых глазах подростка отразился невзначай заглянувший в камеру первый солнечный лучик. — Думаешь, я не видел, как ты нож в сапоге припрятал?
— Ах ты ж, сволочь! — с видом оскорбленной невинности Головешка подскочил к парню и схватил его за грудки. — Ты что же, думаешь, я в честной схватке нож в дело пущу…
— Пустишь… Пусти-и-и… Ай…
— Ша! — звонко хлопнул в ладони Громов. — Хватит. А ну живо расползлись все по углам. Живо! Я кому сказал?
Он произнес это грозным и непреклонным тоном человека, привыкшего отдавать приказы, и каторжники не посмели ослушаться, тем более что не так давно признавали своего сотоварища за командира… да и сейчас держали за старшего.
Подчинились. Головешка, правда, пробурчал что-то себе под нос, а потом наступила тишина… прерванная чьим-то пьяным возгласом:
— А мне? Я-то могу ставку сделать, а?
Это произнес один из проснувшихся пьяниц — жилистый, лет за пятьдесят, мужичок, с седой бороденкой, одетый в грязно-серую рубаху и темный бархатный жилет с оторванными пуговицами.
— А ты кто такой есть-то? — удивленно спросил Сильвио. — И за что сидишь?
— Меня зовут Хосе Домингес! — пьяница с гордостью выпрямил плечи. — И в этом городе я не последний человек, клянусь Святой Девой! О-о-о, про старого Хосе вам всякий скажет, нет такого человека, чтоб меня не знал или хоть раз в жизни не обратился ко мне за помощью.
Андрей недоверчиво хмыкнул — впечатления человека благородного новый знакомец явно не производил. Простолюдин, это видно, однако речи ведет хвастливые. С чего бы?
— Да кто ж ты, ответь? — нетерпеливо повторил Головешка.
— Сапожник я… кто ж.
Забулдыга отвечал таким тоном, словно бы являлся не меньше, чем заместителем коменданта форта или уж по крайней мере владельцем нескольких доходных домов и пары мельниц.
— Ах, во-он оно что — сапо-о-ожник. Тот еще маркиз!
— Напрасно смеетесь, — обиделся Хосе. — Без башмаков ходить могут разве что дикари, вон… — он презрительно мотнул головой в сторону индейцев. — Нормальный же человек, хоть ты дворянин, хоть простой горожанин — без башмаков нельзя никак! Босиком только каторжники да нищие ходят, да еще дети малые — так на то они и дети, ага. А сапожников, кроме меня, в городе только трое. Трое! И спросите, кто самый лучший? Старый Хосе!
— Что ж ты тогда здесь сидишь, лучший? — засмеялся Сильвио. — Иль местным офицерам сапоги не нужны?
— Как не нужны? Нужны… А сижу — за дело! — сапожник с гордостью повел плечом.
Головешка хлопнул в ладоши:
— О как! Первый раз вижу человека, который бы признался, что за дело сидит! Обычно все говорят другое.
— А с чего мне юлить? Старый Хосе — человек честный, об этом все знают. Хватанул колодкой жену — так ведь тоже за дело. Чего она… Эх, — старый пьяница уныло махнул рукою. — Говорили мне люди — на индеанке женись, так ведь нет… Сейчас бы жил — в неге, в любви… Не, вообще-то, моя аллигаторша… гм… Трухильдия баба ничего себе, только на расправу скора, а так…
Сей интереснейший рассказ прервали чьи-то послышавшиеся снаружи шаги и скрежет засова. Распахнулась дверь и в камеру заглянул стражник в непонятного цвета мундире, перепоясанном крест-накрест широкими белыми лямками:
— Эй, дядюшка Хосе, ты там не помер еще?
Повернув голову, сапожник довольно осклабился:
— Не. Как, Пабло, сапоги-то не жмут?
— Да не жмут, дядюшка Хосе, — на совесть сработал.
— А! Что я говорил?!
— Тут твоя… как ты ее зовешь — аллигаторша — поесть тебе собрала, так забирай.
В камеру полетел увесистый узелок, ловко пойманный Головешкой. Захлопнулась дверь.
— На вот.
Бунтовщик протянул передачку адресату, и тот, развязав узелок, тут же организовал «поляну», гостеприимно пригласив к столу всех остальных… кроме индейцев — те даже и не повернулись, все так и хранили презрительное молчание. Ну что ж — вам с голоду помирать.
«Аллигаторша» Трухильдия прислала своему благоверному горшок кукурузной каши с мясом и перцем, соленые помидоры, чеснок, пару луковиц и вкуснейшие, обильно напичканные перцем и специями пирожки с луком, мясом и прочим ливером. Да! Еще и кувшинчик вина не забыла.
— Эх, вино-то разбавленное! — охоботив с полкувшина с видом лет триста бродящего в безводной пустыне странника, старый Хосе выругался и сплюнул. — Выходит, не зря бил. Учил уму-разуму.
— Слышь, Хосе, — похрустел пирожком Головешка. — А ты ее вообще — за что приложил-то?
Сапожник наконец оторвался от кувшина:
— Кого?
— Ну жену-то свою, ага.
— Да… в общем, было за что.
Быстренько замяв тему, Хосе безуспешно попытался растолкать своего соседа и, махнув рукой, навалился на кашу, которую ел прямо руками — благо густота консистенции сего питательного продукта это вполне позволяла.
Однако ж насладиться пиром Громову до конца не дали — вновь распахнулась дверь и в камеру заглянул стражник, на этот раз не Пабло, а какой-то усач в синем кафтане с крагами.
— Эй, бунтовщики! — зычно крикнул усатый. — Кто тут у вас за старшего?
— Ну я, — прожевав, обернулся Андрей.
Стражник поманил его пальцем:
— Тогда пошли. Наши господа желают тебя видеть.
И снова ощущение дежавю: длинные гулкие коридоры, факелы, решетки, стража. А вот и крепостной двор, чем-то похожий на площадь Вогезов в Париже: еще б статую короля Людовика, фонтан да деревья. Увы, здесь деревьев не было, лишь зеленела местами уже успевшая выгореть на местном жгучем солнышке травка. Прямо по траве и пошли, пересекли весь двор по диагонали, а затем поднялись по широкой лестнице, что вела на второй этаж, в просторный кабинет с распахнутыми настежь ставнями. Окна, конечно же, выходили во двор, снаружи оставались лишь бойницы да пушки, крепость все ж таки.
За длинным, устланным зеленым сукном столом, под портретом какой-то коронованной особы в парадной золоченой раме, узника дожидались трое, один из которых был священник в длинной, фиолетового цвета сутане, другой — длинный, как верста, военный в белом щегольском мундире с серебряными пуговицами и галунами, и третий — явно штатский — добродушного вида толстяк в камзоле темно-синего бархата и ослепительно-белой сорочке. Этакая сталинская «тройка» для суда над врагами народа — начальник местного отдела НКВД, председатель партбюро, прокурор. Интересно, кто здесь за прокурора? Священник? Вряд ли. Так что же — толстяк?
— Ага, явился! Это тебя прозвали Висельником? — первым как раз и начал беседу толстяк, и теперь он уже не казался Громову таким добродушным.
Сесть узнику не предложили, он так и стоял в углу, а чуть позади — два вооруженных палашами стража.
— Ну? — не дождавшись мгновенного ответа, фальцетом взвизгнул толстяк. — Не желаешь с нами разговаривать? А ты, я вижу, упорный… как те дикари, что сидят здесь уже второй месяц, и скоро, видно, сдохнут, ежели мы их допрежь того не повесим… А, господа?
Толстяк оглянулся на своих коллег, и все трое весело засмеялись, после чего военный, вздернув длинный породистый нос, вновь повернулся к пленнику и вальяжно махнул рукой:
