— Для всех остальных да.
— А для вас?
Рука Розы замерла, Блэар почувствовал у себя на шее ее дыхание. Он сам поражался тому, насколько — несмотря на боль и выпитый джин — ощущал каждое ее прикосновение, каждый удар ее сердца, передававшийся ему через едва заметное подрагивание ее грудей, само ее присутствие.
— Не нужно вам знать ответ, — сказала Роза.
— Нужно.
— Нет. Вы — «ниггер Блэар». Натворите тут дел и поедете себе дальше. Возможно, вы и смеетесь в душе над Хэнни, но над всеми остальными вы тоже смеетесь. Билл хотя бы оставил на вас свою отметину, это ему делает честь.
— Над вами я не смеюсь.
Он и в самом деле не смеялся. До сих пор Роза казалась ему кокеткой и врушкой. Но сейчас перед ним был другой человек. Теперь она стала самой собой. И, обретя настоящий свой облик, искала и не могла найти нужные слова. И сам он тоже не мог их найти. Оба они походили на поймавших друг друга в темноте противников, и ни один не хотел отступать. Блэар ощущал ее мягкое дыхание, и легкое прикосновение пряди ее волос к своей щеке. Губка, которую она держала, застыла без движения у него на бедре. Неизвестно, кто из них двоих сделал бы первое движение, если бы не вернулась Фло.
— Нашла! — объявила она, торжественно грохоча вниз по лестнице с огромными, на несколько размеров больше нужного брюками в одной руке, кепкой и бесформенным пиджаком в другой. — Только шелкового шарфика не хватает.
Блэар тут же почувствовал, что снова погружается в самую примитивную боль. Роза молча села и вытерла лоб, Фло принялась суетиться на кухне. Что именно исчезло, Блэар так и не понял, но он ясно видел, что момент ушел, напряжение спало, а сам он с каждой минутой становился все пьянее.
Роза встала и протянула губку Фло:
— Вытри его, одень и отведи назад в гостиницу. — Она сняла фартук и поднялась по лестнице, по которой только что спустилась Фло.
— Сделаю. — Фло явно удивил уход Розы, однако энергии у нее от этого не убавилось. — У вас в ботинках полно грязи, — сказала она Блэару, — но можете надеть клоги.
— Отлично. — Это было последнее слово, которое он сумел произнести членораздельно.
Глава одиннадцатая
Посреди ночи Блэар проснулся у себя в гостинице и зажег лампу. Вид пламени подействовал на него несколько отрезвляюще, хотя во рту еще стоял сладковатый привкус джина.
Визит к Мэри Джейксон, беседа с ней и ее соседями, воспоминание о том, как Фло в прямом смысле слова тащила его на спине, — все это казалось ему сейчас сном, имевшим мало общего с реальностью. И уж совсем фантастической представлялась драка в шлаковом отвале; вот только руки у Блэара были сплошь покрыты ссадинами и кровоподтеками, а нога представляла собой один сплошной черный синяк.
Подойдя к зеркалу, он увидел, что волосы с одной стороны головы, над ухом, выстрижены. Приподняв оставшиеся волосы, он чуть повернулся перед зеркалом и краем глаза разглядел аккуратный шов, голубоватый на стыке: попавшую в рану угольную пыль вымыть полностью было невозможно. Нет, это отметина не Билла Джейксона. Это ее отметка.
Голова у него раскалывалась от пульсирующей боли, тем не менее Блэар раскрыл дневник Мэйпоула, решив еще раз попытаться понять смысл записей, сделанных викарием за неделю до исчезновения. Написанные тушью по вертикали и по горизонтали строчки причудливо переплетались, при этом буквы в словах были переставлены местами. Если бы записи велись просто на латыни, Блэар не смог бы их прочесть. А шифры — совсем другое дело. Специалисты по горному делу обычно владели искусством шифрования: старик Блэар вел блокнот, в который различными шифрами заносил открытые участки и месторождения до оформления заявки и их регистрации: какие-то из них обозначались только ключевым словом, какие-то отдельными слогами, знаками или согласными буквами.
«Аян ирц асе нро иск ийл…»
Все понятно. Шифр святого Августина: фраза обозначается блоками из трех букв каждый, при этом одна буква в блоке переставляется; детская игра. И Мэйпоул еще окончил Оксфорд? Ему должно бы быть стыдно.
«Я нарцисс Саронский, лилия долин!
Возлюбленный мой начал говорить мне: встань, возлюбленная моя, прекрасная моя, выйди!
Покажи мне лице твое, дай мне услышать голос твой, потому что голос твой сладок и лице твое приятно. Ловите нам лисиц, лисенят, которые портят виноградники, а виноградники наши в цвете».
Хотел бы я иметь возможность сказать ей эти слова».
Поскольку в окрестностях Уигана не было виноградников, Блэар заключил, что викарий цитировал Библию; но если Шарлотту можно еще было отождествить с Юдифью, отрезавшей ассирийцу голову и выставившей ее на городской стене, то представить ее себе в роли сварливой мегеры он не мог.
«Она мне говорит, что некоторые приходят на шахтные дворы только для того, чтобы попялиться на женщин, словно на существа другой расы. Неужели же угольная пыль и брюки так ослепляют людей? Разве ее ум и сила духа не сияют ярким светом даже сквозь такие одеяния? Она утверждает, что моя ряса — костюм куда более странный, нежели любые брюки, какие она может надеть; и хотя в разговорах с ней я отвергаю подобные обвинения, в душе я начинаю с ними соглашаться».
Блэар вспомнил, что, когда Мэйпоула видели в последний раз, тот бежал за Розой Мулине, на ходу срывая с себя стоячий воротничок священнослужителя.
«Как лента алая губы твои… Два сосца твои — как двойни молодой серны, пасущиеся между лилиями.
О, как много ласки твои лучше вина, и благовоние мастей твоих лучше всех ароматов!»
«Зачем, — подумал Блэар, — Мэйпоулу понадобилось зашифровывать то, что есть в Библии?» Очевидно, это имело смысл лишь в случае, если библейские тексты означали для него нечто исключительно важное. «Да, — решил Блэар, — нельзя молодым викариям давать читать „Песнь Соломона“. Святое Писание поначалу катится, как паровоз по рельсам, по пути рассказа об освященном убийстве, а потом вдруг неизвестно откуда, ни с того ни с сего возникают стихи о любви». Блэар представил себе поездного кондуктора, выкрикивающего: «Не смотрите в окна на эту голую пару! Через пять минут поезд прибывает на станцию Исайи и низложения Сиона!»
Дальше шло несколько строк открытым текстом:
«Вот, голос моего возлюбленного, который стучится: „Отвори мне… возлюбленная моя, голубица моя… потому что голова моя вся покрыта росою, кудри мои — ночною влагою“.
Возлюбленный мой протянул руку свою сквозь скважину… Я встала, чтобы отпереть возлюбленному моему, и с рук моих капала мирра, и с перстов моих мирра капала на ручки замка».
Следующая запись в дневнике была сделана каким-то иным шифром, что для больной головы Блэара было уже слишком. Одно тем не менее становилось ему совершенно ясно. Если этот человек был влюблен в Шарлотту Хэнни, его должны были поджидать серьезные неприятности.
Глава двенадцатая
Блэар извлек из банки пиявку и положил к тем ее товаркам, что уже разместились рядком и теперь кормились на его посиневшем и распухшем бедре. Конечно, никакой настоящей пользы от пиявок он не ждал, разве что подкожного кровотечения. Блэар лежал на боку, чтобы излишняя кровь не приливала к бедру; на нем были только свободная рубашка и носки, кожа раскраснелась от жара полыхавшего в гостиной камина. Поскольку в венах его текла смесь аспирина, мышьяка и бренди, Блэар рассчитывал, что пиявки вскоре попадают в обморок и отвалятся.
Накануне Леверетт привез ему в гостиницу экземпляр доклада по итогам расследования, и Блэар отправил его добывать список тех шахтерок, которые проходили через «Дом для женщин». Где еще могла Роза научиться накладывать швы? Где еще могла она познакомиться с Джоном Мэйпоулом?
Доклад весил не меньше имперского фунта[35].
«Слушания группы по расследованию обстоятельств и причин взрыва на шахте Хэнни в Уигане, Ланкашир, проведенные в гостинице „Ройял-инн“ 21 января 1872 г.»
Место проведения слушаний не удивило Блэара. Как правило, такого рода выездные мероприятия проводились в каком-нибудь общественном зале, что на практике обычно означало любую местную гостиницу, располагавшую помещением, где могли бы разместиться комиссия, свидетели, семьи погибших и пострадавших и все заинтересованные лица.
Доклад открывала складная карта шахты Хэнни, выполненная в масштабе пятьдесят ярдов в дюйме[36]. Нанесенные на ней стрелки показывали, как свежий воздух поступает по главному стволу шахты вниз, как от основной штольни, называющейся «главной дорогой», он расходится по пересекающимся штольням вплоть до самого дальнего забоя. Отработанный воздух возвращался назад по «обратной дороге» — специальной возвратной штольне, поднимался по наклонной штольне — так называемой «глухой выработке» — и попадал в вытяжной ствол, откуда уже выходил наружу высоко над создававшей тягу печью — с тем чтобы газ, содержащийся в удаляемом из шахты воздухе, не взрывался.
