Двери соседнего вагона с шумом открылись, сквозь щели было видно, что вагон сильно освещен фонарями. Там шла проверка пленных и осмотр вагона. Минут через десять соседний вагон закрыли. После почти полной темноты, когда двери нашего вагона открылись, все почти ослепли от яркого, резкого света нескольких сильных фонарей, направленных вовнутрь вагона. У вагона, с автоматами, взятыми на прицел, стояло с десяток солдат. Сам комендант эшелона, пожилой и грузный обер-лейтенант поднялся в вагон, проверил количество пленных, внимательно осмотрел вагон и выпрыгнул на пути. Двери задвинулись, и инспектирующая группа перешла к следующему вагону. Вскоре поезд тронулся, прошел несколько километров и снова стал. Теперь время от времени мимо проносились поезда. Очевидно, для проверки эшелон подтянули на запасные пути, чтобы основные освободить для движения. Проверка продолжилась до самого рассвета. На рассвете стали делать бесконечные маневры, поезд двигался то вперед, то назад, все время снаружи раздавались голоса то немцев из охраны, то поляков, очевидно, железнодорожников. Наконец все успокоилось, открыли вагоны, выпустили пленных, раздали паек и кофе. Охрана была злая, невыспавшаяся. Весь состав был пересортирован. Теперь классные вагоны с охраной были и в середине состава, кроме того одна теплушка тоже была занята немцами.
Вот что произошло ночью: в вагоне, где ехала „скипенковская банда“, разобрали часть пола, и все пассажиры, когда поезд медленно шел на подъем, выскользнули прямо на пути и исчезли в горном лесу. Случайно один из солдат охраны в последнем вагоне увидал человека, поднимавшегося с пути, когда поезд прошел над ним, и дал тревогу. Один, этот последний полицай, был убит, остальные успели скрыться. — „Вот оно как! Мне еще в Замостье говорил один младший лейтенант, — начал рассказывать Передерий, что он однажды убирал комнату в полицейском бараке, и один полицай, не помню уже кто именно, проговорился, говорит: „Думаешь, мне не жалко вас, доходяг несчастных? Ей-ей, жалко! Но, браток, приказ есть приказ. Кто на фронте воевать останется, если в плену хорошо будет! — А потом сам испугался, заорал: — Ты, мать… мать… мать… смотри, шелупайки на полу оставил, ты, сталинская блядь, коммунист“, — по морде набил его по всем правилам лагерного этикета“. — „Это, конечно, возможно, но все же маловероятно“, — заметил Горчаков. — „Это более чем вероятно, это почти доказано, — перебил Гуренко. — Я среди вас один из самых поздних, в декабре под Москвой попал, так тогда уже говорили в подразделениях, что в плен сдаваться нельзя. Говорили, что в лагерях военнопленных теперь хорошая организация НКВД и что если попадешь к немцам, то в лагере тебе так пить дадут, что за фронтом заскучаешь! Что лагеря во многих случаях в руках агентуры, специально переброшенной“. — „'Я тоже неоднократно слышал об этом в Замостье. Тогда понятно, что им всем выхода не было, только бегство“, — отозвался и Тарасов. — „Им, полицаям, связаны они с НКВД или это фантазия, все равно ехать куда-то в Германию на работы было нельзя. Они получили хорошее предупреждение, что их ждет. Бирюгин в Замостье, Матусов в Лысогоре, а там, на работах, их бы всех одного за другим к ногтю бы взяли“.
Я вспомнил доктора Ищенко: — „Была и у меня мечта ухлопать одного, и если я встречу этого сукина сына, то может и не устою против соблазна, при удобном случае“. — „Кто же это? Не секрет?“ — спросил Горчаков. „Ищенко, доктор, мой земляк киевлянин, и куда он исчез?“ — „Остался в санчасти в основном лагере“, — ответил Гуренко.
Разговор прекратился, немцы отдали приказ возвращаться в вагоны. Я устроился на нарах у окна. Ставня была открыта, на окне оставалась только проволочная решетка. Поезд теперь ходко шел по равнине, удаляясь от Карпатских гор. Два легковых автомобиля все время сопровождали поезд. То они мчались рядом с поездом но дороге, то стояли на переезде и пропускали эшелон. Они то отставали от поезда, то, перегоняя его, убегали далеко вперед. Но явно было, что это дополнительная охрана. В обоих автомобилях шоферы были военные, а пассажиры все были в штатском. Ландшафт за окном резко изменился, подъезжали к большому промышленному городу. Деревни превращались в поселки городского типа, в окошке проплывали фабрики, заводы. Немцы, которых не было видно ни в деревушках, ни на дорогах, теперь были всюду. Не останавливаясь, поезд прошел через большую станцию. Я успел прочесть: „Лодзь“. После Лодзи я задремал и проснулся, когда поезд стал. Уже вечерело. Всех выпустили из вагонов. Поезд стоял на запасных путях, недалеко от какого-то большого города. Бочаров от немцев узнал, что это Познань. Раздали паек. Хлеб, холодную вареную картошку, по маленькому кусочку очень хорошей польской колбасы и черный, горький и почти холодный эрзац-кофе. Приказали вынести и помыть параши. Две легковые машины, все время сопровождавшие эшелон, стояли на дороге, почти рядом, но пассажиров видно не было, только в одной сидел шофер-немец. После кормежки закрыли все окна ставнями, задвинули двери, и поезд пошел дальше.
Я то засыпал, то просыпался, а поезд то бодро шел, постукивая на рельсовых стыках, то стоял. Если поезд стоял, то снаружи слышались громкие голоса немецких солдат, их смех и разговоры. Иногда я улавливал знакомые слова. „Как жалко, что я не понимаю немецкий, вот бы он мне пригодился в этом заграничном путешествии“, — думал я, прислушиваясь к их разговорам. „Heimat — это родина. Их — всё ближе и ближе, а моя все дальше и дальше! Вернусь ли я на свой „хаимат“? и как? свободным пли пленником? Здоровым или искалеченным? по доброй воле, в классном вагоне пассажирского поезда, или в товарном, тюремного эшелона?“ На дворе уже было почти светло, когда я снова проснулся от шума открываемой снаружи ставни окна. Все еще спали. Поезд стоял на путях в каком-го городе, все надписи на сигналах и на виднеющихся вывесках были на немецком языке. Солдат, открывающий ставни, увидя мое лицо в окошке, подмигнул и сказал с явной гордостью в голосе. — „Das unsere Hauptstadt. Das ist Berlin!“. Эй, просыпайтесь! — начал будить я своих товарищей. — Эй, приятели-друзья, товарищи-господа и Господа-товарищи! Мы в Берлине, в столице новой Европы, Берлин — это вам не Польша задрипанная, а самая настоящая Европа!» — «Или то, что осталось от нее после пятилетнего хозяйничанья великого фюрера», — скептически сказал Тарасов. Но места у четырех маленьких окошечек брались с боем, всем хотелось посмотреть на «Европу».
Отодвинули двери вагонов, и началась раздача пайка. Увы, в «Европе» он оказался значительно скуднее, чем в «задрипанной Польше», все остались голодны. Перед тем, как наш поезд двинулся дальше, солдаты вставили по две деревянных перекладин в специальные гнезда в дверях, двери не задвинули, но в каждый вагон влезло по два солдата и уселись по обе стороны открытой двери. Безусловно, комендант поезда решил показать, пленным, как выглядит Германия. Похвастаться своим «хайматом». А похвастаться было чем. Наш поезд проходил непосредственно через Берлин… Вокруг Берлина, да и во многих местах над самим городом, висели огромные аэростаты, солдаты сказали Бочарову, что это часть системы противовоздушной обороны и что воздушная атака на Берлин невозможна. Англичане и американцы пробовали, но все их самолеты погибли, не долетев до цели, и теперь они уже не пытаются больше. Немец, рассказывая это, многозначительно приставил указательный палец к своему лбу и самодовольно улыбнулся, вот, мол, какие мы немцы умные и хитрые.
Берлин остался позади. День был ясный, солнечный, и несмотря на голодные желудки все сгрудились у открытой двери и не отрывались от бесконечно разворачивающейся перед нами панорамы незнакомой страны, с совсем другой, чужой в каждой детали, жизнью чужого народа. Бочаров все время расспрашивал солдата, переводя вопросы и ответы. Солдаты объясняли, им нравилось, что русские пленные, видимо, поражены и удивлены всем, что видели. Проезжали провинцию Бранденбург, потом должны были проехать Саксонию, с большим городом Лейпцигом, потом Хаммельбург, где находится лагерь для пленных офицеров всех воюющих с Германией стран. «Там много тысяч англичан, французов, американцев, бельгийцев, русских, — переводил Бочаров. Там все живут очень хорошо, играют в футбол, теннис. Там есть библиотеки, клубы, кинотеатры, все получают посылки от Красного Креста…» — «Бочаров! Побойся Бога! Что ты мелешь, что там рай?» — воскликнул кто-то из слушателей. — «Я перевожу, это они говорят. Действительно, пахнет сказкой».
Чистые городки, поселки, отдельные фермы, всюду прекрасные асфальтированные дороги, всюду много автомобилей, грузовых, легковых, всяких размеров и фасонов. Перелески, поля, аккуратно обработанные, народ в большинстве чисто и добротно одетый, совершенно невероятное количество велосипедов и мотоциклов… Фабрички, фабрики, громадные заводы и снова поля, городки с церквями, красивыми домами непривычной архитектуры. Местность холмистая, много речек, перехваченных мостами и плотинами, и — поразительная чистота и какой-то особый порядок даже на полях и в лесах… — «Как на картинке. Вот живут. Вот как выглядит капиталистическая Европа, — Горчаков обнял меня за плечи. — Что скажете, майор?» — «Жалко мне их! В таких условиях они никогда не придут к коммунизму, не захотят. Не попадут в рай, завещанный Марксом и Лениным!» — ответил я.
