— Писатели, — с искренним сочувствием произнес один из сержантов. — Их лечить надо по месту жительства, а не на курорты возить…
ГЛАВА 6. ПРОЗАСЕДАВШИЕСЯ
Первая половина дня, безусловно, удалась. Даже на обед уже не тянуло. Вернувшись в номер, вся троица завалилась спать, дабы набраться сил перед торжественным открытием семинара.
Впрочем, их отсутствие на этом мероприятии вряд ли бы кто заметил. Публики — и своей, и посторонней — в конференц-зал набилось битком. В большинстве своем это были профессиональные халявщики, рассчитывающие (а зря!) поживиться во время банкета. Пришли сюда и портовые проститутки, выискивающие состоятельных клиентов.
На глазах у Кости, пристроившегося вместе с Вершковым и Бубенцовым во втором ряду партера, одна малолетняя шалава прицепилась к Чирьякову, направлявшемуся мимо нее в президиум. На игривое предложение развлечься наследник кроманьонцев ответил словами библейского пророка: «Изыди, греховодница!» — однако визитку с адресом почему-то взял.
Для членов президиума, который, кстати говоря, никто не избирал, на сцене был установлен длинный стол, крытый зеленым сукном, и три ряда стульев. На столе сверкали батареи бутылок с прохладительными напитками, и, наверное, впервые в жизни Костя пожалел, что не является официальным лицом.
Сбоку к ним подсел совершенно трезвый Балахонов и прокурорским тоном поинтересовался:
— Разумов утром с вами в город шлялся?
— Да, а что такое?
— Тяжелейшее отравление. Неудержимый понос и все такое. Чем вы его там накормили?
— Шашлыком. Да только жрал он сам, в рот ему не пихали.
— Ну а вы как себя чувствуете?
— Нормально. Мы шашлык вином запивали. Произвели, так сказать, дезинфекцию. А он не пьет. Ведет здоровый образ жизни. Вот пусть и страдает.
Когда почти все места за столом президиума заполнились, Вершков стал объяснять Косте — кто здесь кто. В первую очередь он указал на Топтыгина, Савлова и Верещалкина.
Все трое, как на подбор, были высокими, светлой масти и на кроманьонцев походили даже больше, чем сам Чирьяков. У Топтыгина лицо было елейным, словно у дьякона перед литургией. Савлов, наоборот, своей гримасой демонстрировал мировую скорбь. Верещалкин имел все приметы настоящего писателя — и очки, и бороду, и всклокоченную шевелюру. Были в его гардеробе, наверное, и потертые джинсы, но ради такого торжественного случая он облачился в строгий костюм.
Галерею признанных кумиров отечественной фантастики украшали собой и несколько женщин. Кроме Кишко и Крестьянкиной, уже знакомых Косте, во втором ряду президиума восседала блондинка такой невероятной красоты, что все другие представительницы прекрасного пола, присутствующие в зале, даже ягодки-проститутки, казались по сравнению с ней дурнушками.
— Кто это? — Костя едва не онемел от восхищения.
— Катька, — ответил Вершков самым обыденным тоном, — наш финансовый директор. Кстати говоря, невенчаная жена Верещалкина. Власти и влияния у нее здесь побольше, чем у Топтыгина и Савлова, вместе взятых. Завтра пойдем к ней на поклон.
— В каком смысле? — Костя уже успел забыть все утренние разговоры.
— В смысле материальной помощи.
В прежние времена перед началом такого мероприятия сыграли бы, наверное, государственный гимн, а сейчас на сцену из какой-то боковой дверцы вышел струнный квартет в черных фраках и крахмальных манишках.
Пиликали они энергично и дружно, по публика, привыкшая к более демократичному искусству, сразу заскучала. У Кости от звуков альтов и скрипок внезапно началась икота.
— И почему менты так не любят Брамса? — покосился на Костю Балахонов.
— Менты любят Глюка, — не растерявшись, ответил тот.
— Да, это им как-то ближе, — с пониманием кивнул Вершков.
Едва только квартет закончил свою рапсодию (а может, фугу) и под жиденькие аплодисменты убрался со сцены, как слово взяла Крестьянкина.
Правда, она не стала растекаться мыслью по древу, а почти сразу уступила место Чирьякову, представленному как почетный гость семинара.
Чувствовалось, что говорить на темы, не касающиеся кроманьонцев, секрета живой воды и славянской праистории, Чирьякову нелегко, но на сей раз он, как видно, решил наступить на горло собственной песне.
Сердечно поздравив присутствующих с новой важной вехой на пути становления истинной фантастики, основополагающими принципами которой являются (быстрый взгляд в сторону транспаранта, ради такого случая перенесенного из вестибюля в конференц-зал) гуманизм, высокая идейность, социальный оптимизм, художественность и марксистски-ленинский подход к законам общественного развития, Чирьяков попросил, а скорее даже — потребовал, отдать должное великому писателю современности Самозванцеву, чьи энергия и авторитет сделали данный семинар возможным в принципе.
Попутно лягнув литературных отщепенцев, которые сложности, встречающиеся на творческом пути, склонны приписывать не собственной бездарности и лени, а проискам ими же самими придуманных врагов, Чирьяков поименно назвал наиболее талантливых участников семинара, по его выражению — «самых достойных учеников Самозванцева».
Среди таковых была упомянута и фамилия Вершкова.
— Господи, с какими людьми свела меня судьба! — воскликнул Костя, пожимая соседу руку.
— Против правды не попрешь, — самодовольно произнес Вершков. — Хотя на всяких там Самозванцевых я ложил с прибором.
Следующим речь держал Топтыгин, еще один почетный гость и покровитель семинара. Начал он незамысловато и трогательно: «Братья и сестры!» Убедительно доказав, что вопреки мнению некоторых лжеспециалистов колыбелью фантастики является именно наша родина, в которой с незапамятных времен сильны традиции устного народного творчества, своими корнями уходящего в еще доклассовые, дообщинные отношения, Топтыгин пообещал в самое ближайшее время издать сорокатомную антологию русской фантастики, включающую в себя все заговоры, заклинания, поверья, легенды, жития святых, апокрифы, «потаенные книги», были, сказы, бывальщины, колядки, прибаутки, подблюдные песни, погребальные причитания, частушки и духовные гимны.
— Вот гад ползучий! — пробормотал кто-то сзади. — Да ведь он все полиграфические фонды на пять лет вперед выберет!
— Заодно и старость свою обеспечит, — добавил кто-то другой. — В этой антологии на каждый том — полтома его бездарных комментариев.
— Рано ему о старости думать, — возразил третий аноним. — Если с Элеонорой живет, значит, есть еще порох в пороховницах.
Чтобы заглушить шумок, поднявшийся в зале, Топтыгину пришлось повысить голос. Полностью разделяя восторг истинных любителей фантастики, он поделился своими дальнейшими планами, среди которых было издание таких малоизвестных шедевров древней литературы, как «Поскудец», «Семирыл», «Воронье слово» и даже «Влесова книга».
— Что еще за «Влесова книга»? — поинтересовался Костя.
— Бред сивой кобылы. Грубая литературная мистификация, — ответил историк Балахонов.
— Вот тут позволь с тобой не согласиться, — возмутился Вершков. — Так можно и все наше великое духовное наследство назвать мистификацией!
— Наше духовное наследство — косность, лень и самодурство. С таким наследством бороться надо, как Петр боролся с бородами и кафтанами. Назови мне хоть одну истинную духовную ценность, созданную до начала девятнадцатого века?
— А «Слово о полку Игореве»? Чем не ценность?
— Ценность. Если ставить ее в один ряд с балладами Оссиана и «Песнями западных славян». Только Мусин-Пушкин послабее будет, чем Макферсон и Мериме. Ляпов много допустил.
— На святое замахиваешься! — Вершков затрясся, как припадочный.
Запахло скандалом, но, к счастью, Топтыгин закончил, и всеобщее внимание обратилось на Савлова, автора эпохальных романов «Утопленники» и «Лунный чердак», сравнительно недавно экранизированных бойким отпрыском одного высокопоставленного чиновника.
Естественно, что Савлов также оказался почетным гостем семинара со всеми вытекающими отсюда последствиями.
Понимая, какая огромная пропасть разделяет его творчество с графоманскими забавами рядовых членов семинара, Савлов даже не попытался стереть с лица гримасу брезгливости. Говорил он еле-еле, как и подобает гению, мудрые слова которого не требуют никаких ораторских ухищрений.
Понять смысл его выступления до конца Костя так и не сумел. Видно, умишком слаб оказался.
Речь шла о необходимости уточнения каких-то узкоспециальных терминов, о том, что фантастика обязана нести в себе заряд научной информации, а юмор и сатира к этому благородному делу никакого отношения иметь не могут, что религиозный дурман и мировоззренческий хаос могут завести молодых писателей в такие дебри, выход из которых лежит в совершенно иной, не литературной, плоскости, что не стоит попусту увлекаться авангардизмом, формализмом и ложно трактуемым психологизмом, когда существуют общепризнанные образцы, представленные произведениями Жюля Верна, Самозванцева, Топтыгина и некоторых других авторов (о себе Савлов скромно умолчал, но всем было понятно, кого он имеет в виду под «другими авторами»).
