Дестэн работал, примостившись наверху стремянки. На нем был старый свитер, надетый поверх другого старого свитера, на шее вязаное кашне, на голове каскетка. Черные усы перечеркивали его лицо толстой горизонтальной чертой. В руках он гнул длинную металлическую полосу, поворачивая ее к открытой двери, пытаясь поймать солнечный луч, как, играя, ловят его в зеркале. Солнце ускользало, норовило осветить ступеньки стремянки, бутылку, стоявшую в ногах Дестэна, разбивалось об нее, гасло… Тяжелая металлическая полоса, укрепленная одним концом где-то под потолком, чуть было не увлекла за собой самого ваятеля, бутылка опрокинулась, на бетонном полу расплылось алое пятно. А полоса упрямо двигалась, как маятник… Дестэн слез со стремянки, подкатил сзади к полосе высокий каркас статуи, прислонил его к полосе и снова вскарабкался на стремянку… Металл под его руками коробился, свивался, и вдруг луч солнца упал прямо на полосу… Вспыхнул белый свет, Дестэн оттолкнул опору, высвободил полосу, и она, ослепляющая, блестящая, медленно завертелась вокруг собственной оси.
— Мадлена, — взревел Дестэн, — она вертится!
Мадлена в два прыжка оказалась рядом…
— Ура! — крикнула она.
Полоса вертелась, слабо позвякивая, ослепительно яркая, вовлекая в движение где-то там наверху другие металлические части, и остановилась лишь тогда, когда солнце убрало с нее свой луч. Тогда все разом потухло. Мастерская погрузилась в сероватый полумрак.
— Жарко!
Фредерик слез со стремянки, снял с себя оба свитера. Мадлена — в се ослепленных металлическим блеском глазах еще плясали голубые пятна — побежала впереди него, подпрыгивая, ловко лавируя между статуями… Жилое помещение находилось за дверью, в глубине: из мастерской попадали прямо на кухню, за ней шла ванная, примыкавшая к спальне. Все это было устроено совсем недавно, когда Мадлена перебралась сюда.
— Вертится! — крикнул Дестэн. — Она вертится!
Мадлена налила ему стакан — бутылка горной водки стояла на кухонном столе: Фредерик был родом из савойской деревушки, где-то под самым небом, и родители высылали ему этот напиток, способный свалить с ног быка.
— Мадлена, поверь, до тех пор пока землю будет освещать солнце, памятник будет вращаться вокруг своей оси!
— А шагать он не сможет?
— Мадлена! — прогремел Дестэн. — Не вызывай статую командора!
— Нам нечего бояться! Пусть приходит…
— Не смей испытывать судьбу… Мне страшно! Не хочу, чтобы он увел тебя с собой! Завтра придет инженер, тот, что проектирует аппараты для машинного перевода… Он подскажет мне дальнейший путь… словом, разные возможности. Не желаю ни мотора, ни искусственного луча, пускай ломает себе голову… Пусть памятник зависит от физики, а не от техники. Пусть он живет и дышит вплоть до светопреставления!
Он был огромный, одет с подчеркнутой небрежностью — в клетчатой рубашке, расстегнутой на мохнатой груди. Мадлена тоже сняла с себя вязаную кофточку, потом другую; по мере раздевания она становилась все тоньше и тоньше и, наконец, осталась в черном шерстяном трико. После мастерской здесь было нестерпимо жарко! Просто задохнуться можно. Фредерику вечно не хватало воздуха, вечно ему было душно. До появления Мадлены он спал в углу мастерской и круглый год, зиму и лето, мылся прямо под шлангом для поливки. Стоя голым под этим душем, он казался единственной статуей человека в этой мастерской, заставленной каменными и металлическими чудищами.
— Время будет бессильно перед памятником, который мы воздвигнем Режису! Вместе с моим инженером мы подберем какой-нибудь нетленный и чувствительный сплав!
Мадлена открыла окно, пробитое почему-то в потолке — в этом бывшем барском особняке, превратившемся в фабричку, трудно было понять, что к чему, — и снова уселась на табуретку.
— Время, вечно время… Режис говорил: „Видит бог, время не существует, а существует лишь смена событий — природных, физических, социальных, — и, однако, мы взываем ко времени и молим его остановить бег свой…“
Фредерик задумчиво сосал кончик уса:
— Что же тогда, по его мнению, должен был сказать поэт: „Ход событий, остановись…“? Так, что ли?
— По-моему, Режису не следовало начинать каждую свою фразу словами „видит бог…“ Вот именно видит бог, он знал, что никто не понимает иронии…
— Пожалуй… Давай время от времени думать о чем-нибудь другом, ладно, Мадлена?
Мадлена подвинула к нему литературную газету, заголовок одной статьи был жирно подчеркнут синим карандашом: „Видит бог“, по Режису Лаланду, и необратимость явлений».
Фредерик рассеянно пробежал статью… Цитаты из Лаланда:
«…может быть необратимо. Но может быть повторено в иных условиях. Повторено, заменено. Так, скажем, как в серийном производстве…
…Для нас, привыкших к грубости наших чувств и концепций, этого должно быть достаточно. Достаточно для того, чтобы Мадлена утешилась, когда я принес заказанную мною брошь, точную копию потерянной ее любимой и, как она уверяла, уникальной броши, — в данном случае потеря не была необратима».
Мадлена откинулась, вытянулась… Казалось, она отдыхает именно в этой неудобной позе. Так потягивается человек после сна…
— Ладно, — сказала она, — можешь дальше не читать. Мадам Рашель принесла мне перепечатанную рукопись: «Людовик II — шахматный король». Мне недостает кое-каких сведений о путешествии Режиса по Баварии. Я собрала все книги, которыми он пользовался… Людовик II родился в тысяча восемьсот сорок пятом году и умер в тысяча восемьсот восемьдесят шестом, о нем написано достаточно много… Я отыскала книгу Барреса с пометками Режиса на полях; надо тебе сказать, что Людовик II любил Елизавету Австрийскую, а потому Режис интересовался тоже и ею… Давай посетим замки Людовика II в Баварии, а?
— Когда? Сейчас?
— Нет, летом. Если ты, конечно, хочешь.
— В Баварию?
Фредерик сосал свою трубку. Не видно было, чтобы ему улыбалась перспектива осматривать баварские замки.
— Хорошо, — сказала Мадлена, — у нас еще есть время подумать… Пойдем, я покажу тебе новое упражнение.
Они прошли через мастерскую в пристройку позади дома; здесь в огромной пустой комнате висели кольца и трапеции. Мадлена влезла по канату, подвешенному к потолку, подтянула к себе трапецию, и представление началось…
— Мадлена, — взмолился Фредерик, — я от страха весь вспотел! Хватит…
Мадлена соскользнула по канату на пол.
— Сделала успехи, а?
— С такими успехами рано или поздно ты разобьешься вдребезги о цементный пол.
Они вернулись на кухню.
— Я сейчас принесу тебе Барреса… Только приму душ…
Фредерик слушал, как напевает Мадлена под струей воды, сосал трубку и перелистывал «Amori et Dolori Sacrum»[12].
«…Каждый художник вносит в свое творчество нечто загадочное, странную или жестокую нотку, якобы чуждую природе, которая неизбежно пролагает в нашей душе широкие просеки. Если бы я рассматривал жизнь Елизаветы Баварской как документ, как отправную точку художественного вымысла, я с жадностью ухватился бы в качестве бродила моего труда за описание зрелища, которым императрица попотчевала юного Христоманоса, приглашенного ею в Шенбрунн. Он увидел канаты, гимнастические снаряды и трапеции, прикрепленные к двери императорского салона: ее величество как раз „занимались на кольцах“. На ней было черное шелковое платье с длинным шлейфом, отделанное черными же великолепными страусовыми перьями. Никогда еще юноша не видел государыни в таком пышном одеянии. Повиснув на канате, она, некое промежуточное существо между змеей и птицей, делала умопомрачительные фигуры. Чтобы сойти на пол, она перепрыгнула через канат, натянутый довольно высоко.
— Канат, — пояснила она, — натянут здесь, чтобы я не разучилась прыгать. Мой отец был великий ловец перед господом богом, и он хотел, чтобы мы прыгали, как серны.
Потом она попросила меня продолжить чтение Одиссея».
После конца этой главы на чистом пространстве внизу страницы почерком Режиса было написано:
«Мадлена моя, промежуточное существо между змеей и птицей, бродило моего труда, жизнь твоя — отправная точка моего воображения, моего романа, моих раздумий, моей надежды, бесконечности моих зеркал… Мадлена — моя бесконечность…»
Фредерик, задыхаясь от ревности, не отрываясь смотрел на страницу. Мадлена уже не пела. Он услышал в мастерской мерную поступь легиона каменных командоров. Это барабанил дождь по жести крыши.
VIII. Сыны ЛоэнгринаОтступления для романа — это соединительная ткань рубцов: она такая же прочная, даже, пожалуй, более прочная, чем ткань первоначальная.
Если я сейчас вспоминаю самые счастливые дни моей жизни — те, что связаны с природой, — то потому, что их, быть может, как раз переживают Мадлена с Фредериком, и, представляя себе счастье этих двух, я переношусь мысленно в дюны, в вереск, в мирную тишину маленького немецкого пляжа, пустынного после окончания курортного сезона, мне было тогда лет шесть-семь… Или на заре подъем верхом на одну из вершин Кавказского хребта. Прошла целая жизнь, я могу забыть свое имя, день своего рождения, но никогда не забуду тот предрассветный серый воздух… Да еще небольшие бухточки в Финляндии, зажатые с трех сторон высокими скалами, белые от тонкого песка, где можно было купаться нагишом, без костюма, в полном одиночестве. К этим местам, к этим мгновениям возвращаюсь я в поисках рая, этим счастьем хочу я оделить двух моих героев среди бескрайнего леса, в горах, таким я представляю себе их рай.
