Слава Богу, я свободен!..
Но мысль, что меня могут снова посадить на цепь, заставляла меня пугливо настораживаться при каждом шорохе. Я подошел к дверям каретника, где спал дворник. Дворник уже храпел, а мне все чудилось, что он кряхтит и грозит цепью… И конура казалась мне теперь тюрьмой, и я вздрагивал при виде сверкавшей на лунном свете цепи, что, как змея, изгибались по земле, словно ползла в конуру… И прежде дорогие мне места теперь как-то сразу потеряли свою прелесть, и мне хотелось уйти от них далеко и навсегда… «Уйду!» — думал я и соображал, как выйти со двора… Ворота на запоре, под воротами — доска, забор кругом высокий… И тут я вспомнил, что в сарае есть дыра, через которую я когда-то лазил на чужой двор… Оглядевшись вокруг, я постоял перед домом, где пережил много радостей и горя. Дом смотрел на меня темными окнами угрюмо, неприветливо…
— Прощайте! Прощайте!..
Убедившись, что никто за мной не следит, я направился к сараю…
— Прощайте!
XVIЯ нырнул в дыру и пролез на соседний двор. Там была собака, с которой мы были в хороших отношениях.
— Куда? — спросила она меня, приветливо вильнув хвостом.
Я промолчал. Махнул только хвостом и выбежал на улицу. Долго я бегал по улицам и проулкам, пугая одиноких прохожих, пока не очутился за городом… Передо мной развернулась широкая поляна, вся залитая лунным блеском; серая дорога длинной лентой убегала вдоль и манила меня своей бесконечностью… Куда ведет эта дорога?.. Что там, где кончается эта дорога?.. Вдоль дороги стояли старые хмурые березы, и казалось, это шли великаны друг за другом, молчаливые и усталые… Побегу вперед, все дальше и дальше… Я прибавил шагу и двинулся вдоль по придорожной канаве. Моя тень падала на лужок и бежала вместе со мной, и часто я, углубленный в думы, пугался этой тени, принимая ее за уродливую необыкновенную собаку… Долго бежал я… Не помню, что меня остановило: кажется, я услыхал стук колес… Остановился, оглянулся назад: город был далеко, очень далеко; в лунном свете сияли купола далеких церквей и чуть-чуть мигали огоньки… Подул ветерок, зашумели старые хмурые березы и лес, сделалось жутко… Была минута, когда я был готов вернуться назад… Но, вспомнив цепь, я не вернулся… Отвернувшись от города, я тряхнул хвостом и побежал вперед, все дальше…
Добежал до деревни. Знакомые ворота, прясла[141]… Когда я их видел? Ах, это та самая деревня, которую мы проезжали в прошлом году, когда ехали на дачу, та самая, где на меня набросились злые собаки…
Я устал, не было сил бежать дальше. Пробрался на зады, на огороды. Здесь в одном месте была свалена старая солома: в эту солому я зарылся и уснул как убитый.
А когда я проснулся, солнышко смотрело уже на землю, а около меня стояли два белоголовых пузатеньких босых мальчика и с любопытством наблюдали за каждым моим движением… Я приветствовал ребятишек слабым движением хвоста, и они подошли поближе.
— Тятя! Собака да хорошая!
За плетнем стоял мужик.
— Смотрите, не укусила бы! — сказал он.
— Она хвостом дрягает!..
Один карапуз погладил меня. Я посмотрел на него ласковыми глазами. Тогда и другой потрогал меня за хвост.
— Не тронь за хвост! Укусит! — сказал мужик и перелез через прясло. — Никак господская собака-то!.. Охотницкая…
Мужик подошел и похлопал меня по плечу…
— Хорошая собака! Стоющая собака!.. Ученая, поди!.. Ну-ка, подай поноску!
Он поднял щепку, поплевал на нее и бросил. Я, конечно, подал ее, — и мы стали друзьями…
— Пойдем! Как тебя звать-то? Трезор, поди?..
Мы пошли все вместе. Меня привели на двор, крытый двор, где пахло скотиной и навозом. На крылечке стояла баба, очень похожая на Прасковью, до того похожая, что при виде ее я вздрогнул и остолбенел от изумления.
— Где взяли собачку-то? — спросила она ласковым голосом.
— Господская, видно, отстала! — сказал мужик.
— Нашли! Нашли! — закричали ребята в один голос…
Так я нашел себе новых хозяев…
С этих пор я сделался деревенской собакой, и жизнь моя текла по-другому… Много в этой жизни было нового, интересного, плохого и хорошего… Как-нибудь после я расскажу вам об этой жизни, а теперь скажу только одно: не кормили меня здесь мясом и щами, не постилали коврика для спанья, но сыт я бывал всегда, а спал на сене…
Шли дни за днями, я привыкал к новым людям и к новой жизни и все реже вспоминал город. Иногда, когда мне на память приходили Катя и Митя, что-то вдруг скребло по сердцу; иногда, когда я вспоминал Ваню, мне становилось грустно, иногда я представлял себе ворчливую Прасковью и тоже жалел о прошлом, но зато, когда я вспоминал обиду, которую я пережил в городе, когда думал о том, как несправедливо и безжалостно поступили со мной там, в городе, я переставал грустить…
Однажды осенью, когда я сидел за воротами, мимо, по дороге, ехали две пары с колокольчиками.
Позади бежала собака… Как только я взглянул на эту собаку, я узнал всех: это Миша, Катя, Митя и прочие возвращались с дачи в город. В тарантасах смеялись и были очень веселы и оживлены… Они, видимо, совсем позабыли про меня! Обидно! Злоба вдруг заговорила в моем сердце, я весь вспыхнул и, рванувшись с места, погнался за лошадьми… Своим лаем я взбаламутил всех деревенских собак, и мы сообща набросились на бежавшую за тарантасом собаку и искусали ее самым ужасным образом…
— Как похож на Верного! — крикнул кто-то из тарантаса по моему адресу.
Я услышал, но не обернулся. Слезы брызнули у меня из глаз, но я сдержался и с гордостью побежал к своей избе.
Вот уже три года, как я живу в деревне, и всякий раз, когда мои бывшие хозяева едут на дачу или с дачи, я облаиваю их и дарю презрением…
Белая роза[*]
(Сказка)
Было раннее утро…
Солнце только что выглянуло из-за зеленых крыш громадных каменных зданий и, приветливо улыбнувшись дому Головяшкина, заиграло веселыми зайчиками на зеркальных стеклах окон верхнего этажа.
Проснувшиеся птички неугомонно щебетали, чирикали и шумно порхали в густой заросли опоясывающего дом сада. По теневой стороне улицы торопливо шагали редкие прохожие с заспанными, помятыми физиономиями; здоровенный детина в красной рубахе флегматично водил метлою по тротуару…
Город медленно пробуждался, наполняясь разнообразными звуками жизни.
В верхнем этаже дома Головяшкина все еще спало сладким сном. Спали папа с мамой, спали Соня с Наденькой, спал лакей Иван, спал жирный серый кот, забравшись на мягкое кресло… Только старая няня Мироновна давно уже возилась у буфета, бормоча что-то себе под нос, да желтенькая канарейка выходила из себя, оглашая комнаты звонкою, как серебряный колокольчик, трелью. Лишь только старая няня переставала бренчать посудой и ножами — желтенькая птичка обрывала свою звонкую песню и начинала прыгать по клетке, перескакивая с жердочки на жердочку. Но всякий раз словно нарочно, прогуливавшийся по двору индийский петух[143] сейчас же начинал безобразно болтать и, чтобы не слышать этих противных «бря-бря-бря», — красивая птичка начинала громче прежнего звенеть колокольчиком, ухарски присвистывать и щелкать… Маленькой певунье было очень весело.
Вероятно, окружающая обстановка имела влияние на ее хорошее расположение духа. Поместительная, отделанная слоновой костью клетка, где она жила, стояла в листьях фикуса, лимона, чайного дерева и вьющегося плюща, едва выглядывая наружу кусочком железной решетчатой стены. Косые лучи солнца, пронизывая цветочные листья, делали их ярко-зелеными и, пробиваясь через них в комнаты, рисовали на блестящем паркете пола узорчатые фигуры. Легкий, игривый ветерок, врываясь по временам в раскрытую форточку, заигрывал с листочками, шевелил их, отчего на полу прыгали и скакали белые светлые пятна. Мягкая, обитая голубым штофом мебель, масляные картины по стенам, гигантское трюмо, по бокам которого, как часовые, стояли высокие тропические растения, — все это ласкало глаз и действовало на расположение духа самым приятным образом.
Лишь только солнце ударило в чайный цветок — совершилась великая тайна природы: зеленый бутон, торчавший на самой верхушке дерева, лопнул, тихо закачался на тонком стебле своем, и белые нежные лепестки розы выглянули на свет божий… Большая зеленая муха зажужжала басом, кружась над новорожденною розою, желтенькая птичка весело залилась серебристой трелью. Индийский петух заболтал изо всех сил. Прохладный ветерок осторожно поцеловал белую розу, а солнечный луч стал приветливо скользить по ее лицу и заглядывать в трещину бутона.
Скоро сгорбившаяся няня вошла в зал с кувшином в руках и напоила мать розы прозрачною, холодною водою.
Кругом было так светло, радостно и весело! Маленькая роза захотела выглянуть из зеленой чашечки бутона. После некоторых усилий это удалось ей. Однако она не поняла еще того, что увидела и услышала. Яркие, пестрые цвета ослепили ее зрение; жужжание большой мухи, песнь канарейки и болтание индийского петуха — сливались для нее в один странный хаос звуков. Спустя несколько часов после своего рождения, когда она взглянула вверх, — внимание ее остановила маленькая желтенькая птичка, без устали перепрыгивавшая с места на место. Птичка, вероятно, тоже заметила розу, ибо, прекратив свои песни, она вскочила на верхнюю жердочку, приблизилась к стенке и, почистив предварительно носик, внимательно устремила свои взоры на розу. Роза сконфузилась, а птичка, заметя ее смущение, весело подпрыгнула и залилась колокольчиком…
