Он продолжал гладить сестру по ягодицам, и желание делало ее печальной и по-человечески гораздо более привлекательной, а доктор, прежде выглядевший очень усталым, как бы обрел новые силы. Вдруг из темной глубины здания донесся какой-то бессловесный рев, нечленораздельное мычание, исторгнутое либо непосильной физической мукой, либо крушением близкой к осуществлению надежды. Доктор и сестра отстранились друг от друга и исчезли в темноте в конце вестибюля. Мычание перешло в вопль, затем в визг, и, чтобы не слышать его, Мозес вышел из больницы и прямо по траве прошел к краю лужайки. Он находился на возвышенности, и его взгляду открылись горы, казавшиеся теперь черными на фоне вечерней зари, такой сверкающе-желтой, какую в более низких местах можно увидеть только в самые холодные февральские ночи.
Среди деревьев слева от него благотворительный базар или карнавал спокойный, деревенский — шел своим чередом. Оркестр на эстраде играл «Улыбки», и после второго рефрена один из музыкантов отложил в сторону свой инструмент и пропел в мегафон какой-то куплет. Гирлянды лампочек, белых, тускло-красных и желтых, тянулись от киоска к киоску и освещали своим, как обычно, неярким светом сгустившуюся под кленами тьму. Шум голосов был негромкий, и мужчины, рекламировавшие рубленые шницели и колесо счастья, кричали без особой настойчивости. Мозес подошел к одному из киосков и купил у хорошенькой деревенской девушки кофе в бумажной чашке. Дав ему сдачу, она подвинула сахарницу на дюйм в одну сторону, потом в другую, посмотрела с глубоким вздохом на банку с пончиками и стала теребить передник.
— Вы приезжий? — спросила она.
— Да, — ответил Мозес. Девушка отошла к дальнему краю прилавка, чтобы обслужить других покупателей, жаловавшихся на сырую горную мглу.
В соседнем киоске какой-то юноша бросал бейсбольный мяч в пирамиду деревянных бутылок. Его меткость и быстрота движений были изумительны. Немного откинувшись и сощурив глаза, как стрелок, он устремлял взгляд на бутылки, а затем кидал в них мяч с какой-то злобной энергией. Бутылки падали снова и снова, и вокруг киоска собралась небольшая тайна девушек и парней, наблюдавших за представлением; но когда оно кончилось и юноша, бросавший мяч, повернулся к зрителям, те сказали: «Пока, пока, Чарли, пока» — и, взявшись под руки, отошли. По-видимому, у него не было друзей.
За аттракционом, где желающие могли продемонстрировать свою ловкость в бросании бейсбольного мяча, был киоск, где торговали цветами, сорванными в здешних садах, а за ним колесо счастья, и лото, и деревянная эстрада, на которой музыканты продолжали беспрерывно играть один танец за другим. Мозес удивился тому, какие все музыканты были старые. Пианист был старый, саксофонист был сгорбленный и седой, а барабанщик весил, наверно, не меньше трехсот фунтов, и все они, казалось, были связаны со своими инструментами слаженностью, привычками и обрядами длительного супружества.
Когда оркестр кончил играть, какой-то мужчина объявил выступление местной знаменитости, и Мозес увидел у края эстрады девочку, готовую начать свой номер. Она казалась совсем еще ребенком, но, когда раздались звуки фанфары, она подняла руки, выбежала на освещенную часть площадки и принялась старательно отбивать чечетку, с трудом соблюдая ритм и время от времени бросая зрителям деланную улыбку. Набойки на ее серебряных туфельках издавали металлический звон и сотрясали доски эстрады; можно было подумать, что там, в полумраке, она оставила свою юность. Напудренная, нарумяненная, с накрашенными губами, поглощенная техникой танца и стремлением казаться кокетливой, она утратила свою свежесть, и вся горечь и разочарование сладострастной женщины средних лет как бы отяготили ее узкие плечи. В конце она поклонилась под жидкие аплодисменты, опять улыбнулась своей кислой улыбкой и убежала в темноту, где мать ждала ее, чтобы накинуть ей на плечи пальто и сказать несколько ободряющих слов. И когда девочка скрывалась в темноте, Мозес увидел, что ей было не больше двенадцати-тринадцати лет.
Он бросил бумажную чашечку в урну и, заканчивая обход карнавала, заметил в летнем сумраке, насыщенном густым запахом травы, какую-то группу, возможно семейную, среди которой была женщина в желтой юбке. Цвет юбки пробудил в нем острое желание, резкую боль, заставившую его стиснуть зубы, и он вспомнил, что когда-то любил девушку, у которой была юбка такого же цвета, но имени ее он вспомнить не мог.
— Необходим специалист, нейрохирург! — вернувшись в больницу, услышал Мозес крики своего друга. — В случае необходимости закажите самолет. Деньги не играют роли. Если ему нужен консультант, скажите, пусть привезет с собой консультанта. Да. Да.
Он говорил по телефону из конторы, находившейся с другой стороны вестибюля напротив приемной, подаренной семейством Уоткинсов; там стало уже темно, но никто не удосужился включить свет. Во всей больнице горело лишь несколько лампочек. Безутешный пожилой любовник сидел среди закрытых футлярами пишущих машинок и арифмометров; окончив разговор, он посмотрел на Мозеса, и то ли потому, что свет ударил в стекла его очков, то ли потому, что настроение у него изменилось, держался он крайне официально.
— Я хочу, чтобы вы с этого утра считали себя зачисленным в мой штат, сказал он Мозесу. — Если у вас есть какие-нибудь обязательства, вы можете от них отказаться, и не сомневайтесь, я вознагражу вас с лихвой. Больница предоставила мне комнату на ночь, и я хотел бы, чтобы вы съездили в гостиницу и привезли мои туалетные принадлежности. Я составил список, сказал он, протягивая этот список Мозесу. — Подсчитайте примерно километраж и ведите учет времени, а я позабочусь о том, чтобы вы были полностью вознаграждены.
Затем он снова снял телефонную трубку и заказал междугородный разговор, а Мозес вышел в темный вестибюль.
Ничего лучшего у него не было, и он с радостью поехал в гостиницу, не столько из похвального желания сделать доброе дело и прийти на помощь, сколько ради того, чтобы отодвинуть на более или менее значительное расстояние события последних нескольких часов. Как настоящий Уопшот, он сообщил хозяину гостиницы самые скудные сведения о случившемся. «С ней произошел несчастный случай», — сказал он. Он поднялся в комнату, которую занимали бедный мистер Каттер и его любовница. Все предметы, значившиеся в списке, было нетрудно отыскать, все, кроме бутылки водки, но, посмотрев сначала в аптечке и за книгами на полках, он заглянул под кровать и обнаружил целый винный склад. Он налил в стаканчик для зубной щетки шотландского виски и выпил.
В больнице мистер Каттер все еще сидел у телефона. Он прикрыл трубку рукой.
— Теперь поспите немного, мой мальчик, — сказал он одновременно отеческим и официальным тоном. — Если вам негде переночевать, поезжайте обратно в гостиницу и попросите предоставить вам комнату. Вернитесь сюда к девяти часам. Помните, деньги для меня не играют никакой роли. Вы у меня в штате.
Мозес поехал назад на верховую тропу за своими рыболовными снастями, которые нашел в полной сохранности, если не считать, что они отсырели от выпавшей росы, и провел ночь в снятой им хижине.
26
На рассвете следующего дня любовница мистера Каттера пришла в себя, и утром Мозес договорился, чтобы его машину доставили в Нью-Йорк, а сам вылетел туда с мистером Каттером и больной на специально заказанном санитарном самолете. Он не совсем понимал, в качестве кого он зачислен в штат мистера Каттера, но ничего лучшего у него не было. Сразу же по прибытии в Нью-Йорк он пошел к Каверли, не зная, что тот находится на Острове 93. Он застал Бетси дома и повел ее пообедать. Она не была той девушкой, на которой он мог бы жениться, но он находил ее достаточно привлекательной. День-другой спустя он был принят мистером Каттером, а еще через несколько дней его зачислили на службу в Кредитно-финансовое товарищество на более высокий оклад, чем он получал в Вашингтоне, и с более блестящим будущим. Письмо, посланное ему Лиэндером в Вашингтон, лежало на полу в передней его квартиры и гласило следующее:
«30-го с «Топазом» произошло небольшое несчастье. Все пассажиры благополучно спасены. Затонул в проливе и во вторник был поднят со дна береговой охраной как представляющий опасность для мореплавания. Вытащен на берег близ гостиницы «Меншон-хаус» и кое-как отремонтирован. Теперь он у твоего («Торна») причала, стоит там со времени катастрофы. На плаву, но не пригоден для плавания. Бичер оценивает стоимость ремонта в четыреста долларов. У меня в кассе пусто, а Гонора вовсе не желает войти в мое положение. Не можешь ли ты помочь? Пожалуйста, сын мой, подумай, что ты можешь сделать. Для твоего старого отца наступили чертовски трудные дни.
Как я буду жить после гибели «Топаза»? Такой старик, как я, начинает бесконечно ценить время, которое ему осталось провести на этой земле, но после гибели «Топаза» дни проходят бесцельно, бессмысленно, бесцветно, беспорядочно; не чувствуешь ни аппетита, ни красоты, ни убожества, ни сожаления, ни желания, ни радости, ни боли. Сумерки. Рассвет. Все равно. Иногда ранним утром появляется надежда, но вскоре исчезает. Испытываю волнение, только когда слушаю по радио передачу о скачках. Если бы я мог играть на скачках, то быстро выплатил бы стоимость ремонта «Топаза». Нет денег даже на то, чтобы заключить приличное пари.
