— Мне кажется, что я знаю вас даже такой, какой вы были в люльке. — Улыбка засветилась на его серьезном почерневшем лице.
— Ну, об этом знали разве что мои родители и бабушка, — смущенно сказала Анна Васильевна. — Уж как бабушка умела устраивать нам праздники! Бывало, в день рождения, рано поутру, стоит у дверей детской, дожидается, когда проснется именинник или именинница, а едва тот откроет глаза — перед ним поднос, на котором уйма подарков. Если они предназначены имениннице, то обязательно бусы, шелковый платок, ваза с медом, ветки цветущей липы… А когда мы, дети, ссорились, не успокоится до тех пор, пока дело не закончится миром, и обязательно до того, как мы отправимся спать. «Чтобы зло не оставляли на следующий день», — говорила она. Мастерица была стряпать, особенно старинные кушанья: пирог с калиной, мы его называли из-за множества косточек «пирогом с дровами», пресные пышки. Напечет их перед обедом и накормит нас. Какое это было объедение! Александр Васильевич, вы когда-нибудь ели пресные пышки на соде?
— Увы, не доводилось. Но сейчас отведал бы с превеликим удовольствием.
— Мама, бывало, укоряет ее: «Зачем вы, мамаша, детей не вовремя кормите, они аппетит перебьют». А она в ответ: «Оставь, Варенька, дети должны есть, когда им захочется».
Она помолчала.
— А самым радостным был день, когда на лето нас привозили из Москвы. И представьте, поезд еще только подходил к Минеральным Водам, как мы в окно вагона уже видели свою бабулю, спешащую по платформе с корзиной земляники.
Анна Васильевна опять умолкла и вдруг спросила:
— А не надоела я вам своей пустой болтовней?
— Что вы, что вы, это такие светлые воспоминания. И знаете, к каким мыслям они меня побудили? Вот ваша бабушка не успокаивалась, пока дело не закончится миром, когда вы ссорились. Почему же человечество все время ссорится, воюет, почему не найдется человека, подобного вашей бабуле, который примирит всех нас? И не успокоится, пока мы не ляжем спать примиренные? Ради чего человечество приносит такие ужасные жертвы на протяжении всей своей истории? Воюет за земли, за богатство, просто из-за никчемных амбиций, воюет, хотя прекрасно знает, что человеку землицы надобно всего два метра…
Она посмотрела на него, как совсем на другого, незнакомого ей человека. Неужели для того, чтобы человек переменился, нужно пройти сквозь муки ада, нужно потерпеть крах в военных сражениях, избавиться от иллюзий?
— Вы не ожидали от меня таких откровений? — сразу же понял ход ее мыслей Колчак. — Рассказывайте, рассказывайте о себе, прошу вас, — почти умоляющим тоном добавил он.
— Помню еще бабушкин рассказ. Как проездом через станицу Червленую был у них в доме Пушкин, а мать бабушки только что испекла хлебы, они лежали на столе еще теплые. Пушкин отламывал кусочки и, отправляя их в рот, все похваливал. А когда он ушел, мать велела: «Поди выброси свиньям, ишь, исковырял хлеб своими ногтищами». Представляете? Для нее и гений был обыкновенным человеком.
— Как это мудро, — заметил Колчак. — Не зря придумано: не сотвори себе кумира.
Поезд замедлил ход, резко затормозил, оглушительно лязгнули буфера. Колчак и Анна Васильевна выглянули в окно. На платформе незнакомой станции было адское столпотворение людей, дико и, казалось, совершенно бессмысленно метавшихся вдоль поезда. Обезумевших мешочников, которые пытались ворваться в вагоны, охрана нещадно избивала прикладами винтовок.
И сразу же эта чудовищная реальность отбросила прочь все то, что таилось, вскипая, в душе, — детство, юность, мечты и грезы, очарование жизни и любви. Всего, о чем она только что рассказывала Колчаку, просто-напросто не было, все это казалось мифом, игрой ее легкомысленного воображения.
«Реально существует только то, что ты сейчас видишь; люди превратились в диких, необузданных и кровожадных зверей, и один из главных виновников этого кошмара — ты»;— горько подумал Колчак, но вслух не произнес ни единого слова.
Паровоз протяжно, истово, словно человек, ощутивший нестерпимую боль, застонал, выдыхая клубы сизого пара, вагоны ответно вздрогнули и медленно поползли вперед. Истошные крики, омерзительная ругань, стоны, отчаянные проклятия — все, постепенно затихая, осталось позади.
Анна Васильевна отвернулась от окна и присела на лавку, все еще не веря, что станция, утонувшая в человеческом водовороте, в горе и ужасе взметенных со своих обжитых мест людей, удалялась от нее, чтобы хоть на малое время возвратить в ее душу умиротворение. И сейчас она все же гордилась собой: она не испытывала страха, и причиной этого бесстрашия был сидевший рядом с ней Александр Васильевич Колчак, ее опора и надежда, ее таинственная судьба.
Как ни старалась она отгонять от себя картины не столь уж давнего прошлого, полагая их неуместность сейчас, в этой неприкаянной жизни, они, эти картины, со всех сторон обступали ее, не давая вырваться из их сладостного плена.
…Ее муж, контр-адмирал Сергей Николаевич Тимирев, герой Порт-Артура, кавалер ордена Почетного легиона, получил назначение в штаб командующего Балтийским флотом и должен был отбыть из Петрограда в Гельсингфорс. Анна Васильевна провожала его на вокзале и вдруг увидела, как мимо них стремительно, с гордым, независимым видом прошел невысокий, ладно скроенный офицер с суровым, даже мрачноватым лицом фаталиста. Сергей Николаевич негромко сказал:
— Ты знаешь, кто это? Это Колчак-Полярный. Он недавно вернулся из северной экспедиции.
Анна Васильевна внимательно и заинтересованно посмотрела вслед Колчаку. Что-то схожее с пронесшейся бурей вспыхнуло в ее душе.
Она вновь увидела его лишь в Гельсингфорсе. С наступлением вечера город тонул во мраке — там строго выдерживалось затемнение. Лишь кое-где едва проступали крошечные светлячки синих лампочек. Было дождливо, ветрено, остро пахло морем. Анна Васильевна медленно брела по улице, раскрыв зонтик, то и дело норовивший под порывами ветра вырваться из ее рук, и думала невеселую думу: сын ее еще совсем малыш; идет война; ей самой всего двадцать один год; впереди — неизвестность, тьма. И вдруг она едва не столкнулась с шедшим ей навстречу Колчаком. То было как знамение судьбы! Она пристально посмотрела в его печально зовущие глаза и поняла: с этим человеком ей ничего не страшно! Пусть война, пусть хоть пришествие самого дьявола — пусть! Если с нею будет Колчак — она защищена надежной броней. И сразу же одернула себя: «Боже мой, какие глупости могут прийти в голову! У тебя муж, которого ты, кажется, любишь, у тебя маленький сын, а кто тебе этот чужой, такой странный, таинственный человек, которого, наверное, невозможно познать?»
Колчак остановился подле нее и без длинных предисловий предложил ей встретиться с ним вечером. Она вдруг ощутила холодные его губы на своей ладони, и он тут же исчез во тьме, в вихрях взбесившегося ветра, в стонущем шуме дождя. Казалось, что навсегда…
Позже в Гельсингфорс перебралась и семья Колчака — жена Софья Федоровна с пятилетним сыном Славой. Колчаки не преминули нанести Тимиревым визит. Анна Васильевна хорошо запомнила тот день. Отворилась дверь, и первым на пороге появился Колчак, — но не Александр Васильевич, а маленький Славушка. Анна Васильевна тихо вздрогнула: этот мальчик был вылитый отец!
Колчак и Анна Васильевна стали встречаться, они, оставаясь вдвоем, говорили без умолку, и Колчак часто повторял одну и ту же фразу: «Анна Васильевна, не уходите, не надо расставаться — кто знает, будет ли нам еще когда-нибудь так хорошо, как сегодня».
Однажды на вечере в Морском собрании Колчак повел себя в высшей степени странно: стал усиленно ухаживать за молодой и некрасивой женщиной, а возвращаясь к тому месту, где сидела Анна Васильевна, с восхищением рассказывал о совершенствах этой дамы. Анна Васильевна лишь улыбалась, хотя и хмурила густые брови.
— Хотите, я расскажу вам любопытную сказку Уэллса? — вдруг задиристо спросила она, не выказывая, однако, своей ревности. — Один человек поссорился со своей невестой, ушел и уснул на холме. Пробудившись, он увидел, что очутился в царстве фей. И представьте, фея полюбила его. А он не придумал ничего лучшего, как начал расхваливать свою невесту. Тогда фея поцеловала его, отпустила, и он снова очутился на том же холме. Но теперь невеста показалась ему уже не такой прекрасной, как раньше, и он охладел к ней. Но как ни старался он снова попасть в царство фей, это ему не удалось.
Анна Васильевна рассказывала все это с легкой небрежностью, ироничные нотки едва проступали в ее голосе. Бросив мимолетный взгляд на Колчака, она успела заметить, что он сидит глубоко задумавшись, как человек, желающий покаяться в своем грехе.
— Вы — фея, — не то вопросительно, не то утвердительно тихо произнес он и больше ни на шаг не отходил от нее.
