Шестого июня делегатское собрание матросов, солдат и рабочих решило обыскать и обезоружить офицеров и сместить Колчака с его поста.
Разъяренный Колчак, узнав об этом, собрал команду флагманского корабля «Георгий Победоносец» и, доложив о сложившейся обстановке, заявил, что снимает с себя полномочия командующего флотом. Затем медленно, с достоинством подошел к борту корабля, снял с себя кортик, нервно, но целомудренно приложился к нему губами и громко, так, чтобы его слышала вся команда, сказал:
— Море мне вручило этот кортик, морю я его и возвращаю!
И, театрально воздев руки над головой, разжал пальцы. Короткий жалобный всплеск за бортом если и не услышали, то инстинктивно почувствовали матросы и офицеры корабля. По палубе, охваченной небывалой тишиной, пронесся трепетный ветер…
Сдав дела, Колчак отправился на берег и вскоре вместе с американской военной миссией адмирала Гленона, прибывшей к нему, чтобы «изучить методы борьбы с подводными лодками и постановку минного дела» (по крайней мере, так гласила официальная версия этого странного визита), ночным поездом выехал в Петроград. В поезде Гленон пригласил Колчака в Америку, чтобы он смог принять участие в Дарданелльской операции[25]. Колчак охотно согласился.
По радиотелеграфу был передан его приказ:
«Считаю постановление делегатского собрания об отобрании оружия у офицеров позорящим команду, офицеров, флот и меня. Считаю, что ни я сам, ни офицеры ничем не вызвали подозрений в своей искренности и существовании тех или иных интересов, помимо интересов русской военной силы.
Призываю офицеров во избежание возможных эксцессов добровольно подчиниться требованию команд и отдать им все оружие. Отдаю и я свою георгиевскую саблю, заслуженную мною при обороне Порт-Артура. В нанесении мне и офицерам оскорбления не считаю возможным винить вверенный мне Черноморский флот, ибо знаю, что преступное поведение навеяно заезжими агитаторами. Оставаться на посту командующего флотом считаю вредным и с полным спокойствием ожидаю решения правительства».
Анне Васильевне Тимиревой он отправил письмо, в котором были и такие строки:
«Я хотел вести свой флот по пути славы и чести, я хотел дать родине вооруженную силу, как я ее понимаю, для решения тех задач, которые так или иначе, рано или поздно будут решены, но бессмысленное и глупое правительство и обезумевший, дикий и лишенный подобия человека, неспособный выйти из психологии рабов народ этого не захотели».
А на флоте вскоре дело дошло до массовых матросских самосудов и расправ с офицерами…
Недавнее прошлое стремительно пронеслось в голове Колчака, он величайшим усилием воли заставил себя вернуться в настоящее, и в этом ему снова помогла Анна Васильевна.
— За что нас так наказывает Всевышний? — решила она прервать затянувшееся молчание. — Почему вы проиграли? Мы проиграли, — тут же поправилась она. — Что это — перст судьбы или наказание за грехи?
Поезд резко затормозил, будто наткнувшись на препятствие, воздвигнутое на рельсах.
— Где мы? — нервно спросил Колчак у появившегося в дверях купе адъютанта.
— Станция Иннокентьевская, — растерянно доложил адъютант. — По расписанию эта остановка не была предусмотрена…
— Иннокентьевская? Что-то не припоминаю, — помрачнел Колчак.
— Иннокентьевская, близ Иркутска, — уточнил адъютант.
И тут же в купе вошел комендант поезда. Глухо и как-то буднично объявил:
— Господин адмирал, вы передаетесь иркутским властям.
Колчак мертвенно побледнел, с трудом заставил разжаться плотно сомкнутые губы:
— Значит, союзники меня предают? — Колчаку казалось, что он произнес эти слова громко и внятно, даже грозно, на самом же деле они, как вишневые косточки, застряли у него в горле. Комендант непонимающе-тупо смотрел на него, стараясь не встретиться с потухшими глазами адмирала.
— Союзники меня предают? — уже более внятно повторил свой вопрос Колчак.
Комендант сконфуженно молчал, и Колчак мгновенно овладел собой…
Анна Васильевна встала с ним рядом, ей хотелось сейчас крикнуть на весь мир, что он и она — единое целое и что если придется взойти на эшафот, то она взойдет на него рядом с Александром Васильевичем Колчаком.
Во вторник, 6 января в Иркутске вышел первый номер газеты «Рабочий и крестьянин». На следующий день газета уже именовалась «Сибирской правдой». В передовой статье бушевала высокая, до приторности красивая и потому не вызывающая внутреннего волнения патетика:
«Под ураганным огнем красных зашатались, затрещали, смялись и рухнули фронты насильников, кольцом опоясывающие Россию бедняков и пролетариев. Под напором идущей с запада лавины советских войск распался наскоро сшитый из спекулянтов, мародеров и разбойников фронт верховного авантюриста Колчака. На три тысячи верст Сибирь очищена от кровавого разгула черных адмиральских полчищ…
В кровавой схватке труда и капитала, пролетариата и буржуазии куется новый мир — мир социализма. В Германии, Австрии, Англии, Франции и Америке встают, поднимаются, строятся мощные ряды бойцов за пролетарскую революцию. В сплошной гул переходят отзвуки русской революции, выше и выше вздымаются знамена мировой пролетарской борьбы».
И в это же самое время с прилежностью образцового школяра генерал Нокс писал своему правительству в Лондон:
«Можно разбить миллионную армию большевиков, но когда сто пятьдесят миллионов русских не хотят белых, а хотят красных, то бесцельно помогать белым».
Ноксу было не до высокой патетики…
23
На Южном фронте Тухачевский провоевал не долго — практически несколько месяцев. Но какие это были месяцы!
Еще 30 сентября 1919 года Центральный Комитет партии направил руководству Южного фронта директивное письмо:
«Основная военная и вместе с тем политическая задача ближайшего месяца — во что бы то ни стало, ценой каких угодно жертв и потерь отбить наступление Деникина и отстоять Тулу с ее заводами и Москву, а затем, имея огромное преимущество в пехоте, перейти в наступление».
Ленин не раз повторял, что никогда еще за всю гражданскую войну не было таких кровопролитных боев, как под Орлом, где неприятель бросает самые лучшие полки, так называемые корниловские, треть которых состоит из офицеров — наиболее контрреволюционных, наиболее обученных, самых бешеных в своей ненависти к новой власти.
Ленин был прав: Добровольческая армия, которую возглавлял генерал Антон Иванович Деникин, представляла собой грозную силу. Тому благоприятствовало много причин. Именно сюда, на юг, стекались, спасаясь от карающего гнева революции, десятки тысяч офицеров бывшей царской армии, а также хорошо подготовленный в военном отношении генералитет. Донское и кубанское казачество в своем значительном большинстве влилось в состав Добровольческой армии. Неплохо помогали союзные державы. И что очень важно — Добровольческую армию возглавлял Деникин, генерал, что называется, от Бога, умевший талантливо сочетать в себе явные признаки диктатора с широким, порой показным, а порой и истинным демократизмом. Сын крестьянина, он не боялся труда, даже самого черного, и умел расположить к себе простых людей. С заслуживающим уважения энтузиазмом он стремился сплотить вокруг себя казачество, в котором стойко жили традиции монархизма. В обычных беседах с солдатами и казаками Деникин изъяснялся просто, говорил с ними на народном языке, уснащая его пословицами, поговорками и житейской мудростью; но стоило ему подняться на трибуну, как речь его наполнялась пафосом, и тут он уж никак не отличался от записных ораторов своего времени, любивших говорить красиво и возвышенно, используя политические трафареты своего класса.
Еще осенью 1918 года, в Екатеринодаре, где в театре Черачева открылась Краевая Рада, Деникин говорил с трибуны:
— Командование Добровольческой армии глубоко верит, что на Кубани нет предателей, что, когда придет час, освобожденная, вольная Кубань не порвет связи с Добровольческой армией и пошлет своих сынов в рядах ея в глубь России, в смертельном томлении ждущей освобождения…
Разве возможна мирная жизнь на Кубани, — патетически вопрошал он, — разве будут обеспечены ваши многострадальные станицы от нового, еще горшего нашествия большевиков, когда красная власть, прочно засев в Москве, отбросит своими полчищами поволжский фронт, сдавит с севера и востока Донскую область и хлынет к нам?
Деникин оторвался от своего блокнота и, опаляя зал проникновенным взглядом горящих глаз, продолжал:
— Большевизм должен быть раздавлен! Россия должна быть освобождена, иначе не пойдет вам впрок ваше собственное благополучие, станете игрушкой в руках своих и чужих врагов России и народа русского. Пора бросить споры, интриги, местничество!
