Или же (слышится с какой-то другой стороны) — ну зачем она нужна вообще, трагедия какой-то басурманки? Не лучше ли без этого?
Вопросы, вопросы… В любом случае важно одно. Ведь возможны убеждения не по-базаровски трезвые, убеждения как-то более скромные, при всей их высоте, но и более пылкие, убеждения не по-либеральному просвещенные, но и более зато основательные (более природные и русские). Их-то Ершов, конечно, имел. Он и в противных ему убеждениях разбирался. Чего стоят, к примеру, его поздние, уже тобольские, стихи — вы читали его шутейный укол феминисткам в духе Веры Павловны? (Чтоб женщин приравнять к мужчине, «мы дозволяем им отныне усы и бороды носить…».) Или отповедь мнимой «науке» — точнее, повальной тогда эпидемии?
До сих бы пор я отвергалУченье новое Дарвина —Когда б тебя не увидал,Перерожденная скотина…
Что-то подобное высказал в сердцах Ершов одному прогрессивно мыслящему земляку в шестидесятые уже годы. А может, и просто глупцу; вполне возможно и это. Так разве случайно был принят Ершов на ура не только деловитым журнальным промышленником Осипом Сенковским, но и тою веселою когортой, которая создавала «Козьму Пруткова»? Разве не прелесть комедия «Черепослов, сиречь Френолог», где ряд стихов тоже ершовские? Один из прутковцев, Жемчужников, не зря был рад, что Ершов в Тобольске передал ему свои стихи к «Черепослову».
Но это об «идеях». А ещё важно, что не побудила молодого сибиряка суховато-геометричная столица, с учёностями её Васильевского острова, забыть и искрометную природную русскую речь, народную художественность. Школа и здесь была избрана Ершовым на Руси наивысшая — крыловско-пушкинская: она была и сродни народной, и вровень с нею. Как не помешал, конечно, и собственно университет, зачем быть догматиками почвенности. Университет — он, может, в чем-то тоже помог рождению шедевра, где великолепны и «русский дух», и простодушное просторечие, и грамотно-продуманный артистизм. Во всяком случае, как раз Плетнев, университетский лектор, и проложил юноше хорошую дорогу: что к Пушкину за участием и добрым словом, что к «Библиотеке для чтения» с её Сенковским, где «Конёк» впервые был издан.
Далее жизненную дорогу Ершов выбирал сам, и выбор его поучителен.
* * *
Вперед, вперед, моя исторья!
1836 год. Пётр Ершов направляется туда, где когда-то был гимназистом. И мы не погрешим против нашей литературно-художественной темы, если поразмышляем о том, что такое для поэта родина; мы даже о родном крае в самом тесном смысле: о том, что он есть и что у любых искренних людей и народов тяга туда необорима.
О, если Провидение действительно существует — то кажется ещё, будто почувствовал уже тогда молодой писатель и университетский выпускник: вот уже считай два года, как родился в Тобольске, в семье гимназического директора Ивана Менделеева, ещё один гениальный сибиряк, на воспитание и образование которого положить силы окажется не зряшним трудом. Но так или иначе, университет и встречи с «элитой» в блестящем городе не преградили путей дальнейшему подвижничеству Ершова-просветителя, снова в матушке Сибири. Чего ещё было ожидать от него, как не подвига честного человека?
К тому же мы знаем: был ведь и у Сибири свой древний стольный град, даже с кремлем на высоком холме, как раз на диком бреге Иртыша. Чем не святыня, если кто там и вырос, на этом клочке земли с его изначально эпохальной задачей.
Дети вольной Сибири её любили. И как ни загадочно, как кому ни досадно или прискорбно для кого-то возвращение обласканного Питером поэта Ершова домой, на восток, а здесь снова проявилось что-то знаменательное. Это был не отъезд назад, а побуждение настойчиво вглубь, настойчиво вперёд.
Впрочем, без Сибири и «Горбунка» не поймёшь, а не только ершовского житейского пути. Ведь не ухватить же без постижения Сибири и общерусского размаха?
* * *
Кто понять поэта хочет —
Поезжай в его страну.
Гёте
Похваляя Петра Ершова с Дмитрием Менделеевым (это с ним придется встретиться поэту, чтобы ощутить внутреннее, душевное, а под конец вступить и в чисто семейное родство) — похваляя их, не забудем похвалить родной им край. Да он и нам родной, и каждый согласится, что в добрых словах родному лишнего никогда не бывает.
А край этот не только великий, но и сказочный. Страной-сказкой назвал когда-то великий норвежский романист Кнут Гамсун нашу Россию; а что же сказал бы он про Сибирь, случись ему побывать и там?
Конечно, любое доброе прошлое сказочно. Но если сейчас кажется сказкой, за шестидесятилетней давностью дела, наше собственное детство на Тоболе, то что сказать о более давнем?
Во время войны, в избе без электричества… Но даже и при свече, а мы то и дело с книжкой Ершова в руках или слушаем «Конька-горбунка» из уст бабушки и матери. Конечно, не «Конёк» был тогда главным героем. Сестра выводила в тетрадке «Ползёт, подползает кровавая птица к Москве-столице. Но мы не пустим кровавую птицу к Москве-столице». Как было не подсматривать: ух ты — пишет сама! И когда хотелось узнать, кто это «мы» (не она и не мальцы же), мать разъясняла: «Ну, отец; ну, дядя Игнат — они ж сибиряки…» А если отсчитать назад ещё пару поколений, то не дивом ли дивным была уж подлинная сибирская старина, сибирская вольница и сибирская ширь?
От мест давно обжитых или от тех, которые тогда обживались не у нас и поэтому совсем не по-русски хищновато, край наш лежал
За горами, за лесами,За широкими морями
и был размерами не меньше иных материков; а ведь были, были такие и люди-сказки, кому даже сама эта огромность была нипочём? Например, не зимниками ли, без железных дорог и мостов, покрывали с обозами немыслимые расстояния ещё наши прародители? Дед Арсен Стенников в Тобольск, дед Исидор Ситников в Томск и Красноярск…
Братья сеяли пшеницуда возили в град-столицу:знать, столица та быланедалече от села…
М-да, недалече… В северный Тобольск — чуть ли не из киргизских степей, в Томск и Красноярск — из Минусы. Кстати, продавали, покупали, меняли и лечили там и добрых коней…
Деньги счётом принимали,И с набитою сумойВозвращалися домой.
А на долгих переходах — песня. Не казачий, конечно, «Гвоздик» — это шутка стариков, что одно слово можно было растянуть от «гэ» до «ка» на сотню верст и перепеть на разные лады тыщу раз. Но, скажем, что-нибудь как у Ершова в «Горбунке»:
Как по морюшку, по морю, по широкому раздолью,Как на самый край земли выбегают корабли…
Вот это уже было искусство всерьез — только не сольное, а хоровое. Огромная разница! И не слабее, чем шаляпинское эмигрантское «Вниз по матушке по Волге» в сопровождении хора девушек-ветеранок из питерских или врангелевских батальонов смерти… А на долгожданных ночёвках у костерка, под зародом или у какого-то на полатях — опять же песня, сказка или порою даже былина… Или ещё, ещё много раньше — не сказочное ли дело было за всё это землепроходство взяться? Первым на Руси на всё это вызваться? Начать с ничего, только при коне и пике, при топоре и пищали, при балалайке и песне обживать землю от Урала до Забайкалья?
На плотах и ладьях переходили великие реки. С вьючными караванцами переваливали, изнывая от гнуса-мошки, через могучие хребты. Достигали неведомых морей-окиянов, что северного, что восточного —
на котором белый валодинёшенек гулял…
(Эх, а как и здесь спето-то…) Корчевали непокорный лес, рубили ладные крестовые дома и пятистенки. Шишкарили в кедровниках, копали целебные чудо-коренья. По заимкам и зимовьям расходились на тяжкую пахоту, на доходное пчеловодство и охоту. Резали по мамонтовой кости, выделывали кожи и меха. Ватные телогрейки пришли, в известных условиях, несколько позже, с миром бараков — а прапраотцам казались сподручнее тулуп и доха, да и было из чего их кроить, не говоря о том, что и морозы были тогда ой-ёй-ёй. Но описывать ли тогдашнее изобилие зверя, что обеспечивало и мясом, и пушниной? Причём «Миша» — этот Миша-то, хозяин тайги, был на деле крут. Да он и сейчас ох как не кукольно-мягок, а тяжёлый лось-сохатый ох как может потоптать, а росомаха ох как свирепа, а куницу-соболя-горностая ох как непросто добыть даже искуснику, стрелку-следопыту.
Да состязались, помнится, с молодыми татарчатами: а кто без седла и сбруи укоротит бойкую кобылку из их табуна? И ведь находились лихачи.
Юность ты, юность горячая! Сколько ты знала забав!.. Рыбу до пуда брала, в лёт била белку без промаха. Юность! Багульник-черёмуха! Здесь ты была-процвела… Описать ли ещё и несметные рыбные богатства, от ерша и плотички до омуля и осётра? Хоть вкратце, но опишем лучше людей юной, подвижной России, давно-давно всё это поднявших. В них мы узнаем то, чем путняя поэзия весьма дорожила. (Таков и «Конёк-горбунок».)
