— Это вы сами придумали, или у Гоголя идею позаимствовали?
— Где тот Гоголь, он, поди, еще и не родился. А идейка, между прочим, занятная. Вы не в курсе, когда у нас земельные банки откроются?
— Наверное, при Александре, судя по тому, что отец Евгения Онегина прозакладывался к середине двадцатых годов.
— Вы, я вижу человек образованный. У вас есть законченное высшее образование?
— А вам на что знать?
— Я слабо историю знаю, хотя и имею законченное высшее образование, совсем не помню, что должно произойти в историческом плане, ну, какие войны будут, или какой царь на престол взойдет. На этом, между прочим, можно срубить неплохие бабки.
— Так вы что, совсем ничего из школьной истории не помните?
— Почему не помню, про Великую Октябрьскую революцию помню и про войну с немцами, про программу максимум и план ГОЭЛРО.
— Понятно.
— Если бы вы мне помогли, я смог бы подготовиться…
— У меня нет законченного высшего образования, — прервал я мечты Пузырева.
— Жаль, я на вас рассчитывал. Кстати, о деньгах… Голова у вас прошла?
— Прошла.
— Так извольте за лечение расчесться.
— За что?
— За лечение.
Я пристально посмотрел на бывшего советского человека, ныне тульского дворянина Пузырева.
— И сколько я вам обязан?
— Пять рублей, — не моргнув глазом, ответил он.
— Серебром или ассигнациями?
— Желательно серебром-с, — блеснул жадным глазом наш былой современник.
Я вытащил портмоне и отсчитал ему пять рублей мелочью. Он внимательно следил за каждой монеткой, долго пересчитывал гривенники и пятачки, потом ссыпал их в потертый кожаный кошелек.
— Денежки, они счет любят, — сообщил он мне. — Здесь на пути ночной кабачок есть, я целовальника знаю, можно пропустить по паре рюмочек за знакомство. Давайте зайдем, отметим встречу, так сказать, соотечественников и земляков…
— Не хочу.
— А зря, вы я вижу, человек при деньгах, угостили бы нового знакомого.
— Слушай ты, козел, а ну вали отсюда, пока пинка не получил! — взорвался я от такого жлобства.
Пузырев ошарашено уставился на меня, пораженный неспровоцированной, по его мнению, грубостью.
— Я, я удивлен, товарищ, — забормотал он. — Вы забываетесь, в конце концов, я дворянин и не позволю…
— Пузырь ты обоссаный, а не дворянин, а ну пошел вон!
Лицо Виктора Абрамовича налилось кровью.
— Вы не смеете меня оскорблять! Я требую эту, как ее, сатисфакцию!
— Отлично, будем немедленно стреляться, — поддержал я его святой порыв. — С пяти шагов, до смерти. К барьеру, Пузырев!
Я на полном серьезе отчертил сапогом черту и собрался отмерить дистанцию.
— Это, в конце концов, неблагородно, — пробормотал мой противник и, не взглянув на меня, сутулясь, пошел прочь.
Мне стало немного стыдно за свою грубость, но, в конце концов, я иногда могу себе позволить неконтролируемые эмоции. Потому, плюнув вдогонку своему современнику, я вернулся и пошел досыпать.
Утром меня разбудила возня слуг, собирающих вещи. Я встал, почистил зубы толченым мелом, умылся и вышел в общую гостиную. Пузырева там не было.
— А где господин в зеленом сюртуке? — спросил я хозяина.
— Уехал, — ответил тот сердитым голосом, — а за ночлег и овес для лошади не заплатил.
— А ты в полицию на него пожалуйся, — посоветовал я. — Я его фамилию знаю.
Хозяин усмехнулся и махнул рукой.
Глава двенадцатая
До Петербурга мы доехали по довольно сносной дороге. Столица оказалась сравнительно небольшим городом, имеющим мало общего со знакомым мне Ленинградом. В начале Невского проспекта с роскошными домами еще соседствовали халупы, окруженные огородами. Наш караван свернул с оживленного проспекта на боковую улочку, и до квартиры Антона Ивановича мы добирались каким-то диковинным, кружным путем, чтобы не нарваться на неприятности с нашими не очень квалифицированными ездовыми. Поэтому я получил только общее представление о городе.
Даже район, близкий к императорскому дворцу, был еще не благоустроен. Вместо будущего Казанского собора высились груды строительных материалов, а берега Невы были топки и пологи. Гранитные набережные только-только начинали возводиться. Около самого Зимнего дворца только несколько сот метров облицованного берега заявляли о своем будущем гранитном величии.
Поблуждав по второстепенным улочкам, мы опять выехали на Невский проспект, а оттуда свернули на Садовую улицу, в конце которой Антон Иванович снимал квартиру. Садовая была застроена невзрачными разнокалиберными домишками и утопала в садах.
Предок квартировал во флигельке, стоящем в глубине заросшего лопухами двора. Домик, крошечный сам по себе, был еще разделен на две половины с разными входами. В одной половине жил Антон Иванович, в другой, чуть большей, многодетный чиновник с толстой, круглолицей супругой.
Квартира Антона Ивановича состояла из холодных сеней и двух комнатенок по десять-двенадцать квадратных метров каждая. Когда вся наша компания ввалилась в помещение, в нем стало тесно, как в купе поезда.
Предок казался немного смущенным непрезентабельностью своего жилья и скрывал это за суетливым гостеприимством. Похоже было, что свалившееся на него «богатство» только добавило ему хлопот. Даже в пустынном хозяйском дворе пристроить большую старомодную карету, коляску, подводы и лошадей кучерам удалось с трудом. Они заполнили весь двор, и недовольный домовладелец несколько раз демонстративно прошелся около флигелька, неодобрительно рассматривая новое имущество жильца.
— Вот ведь язва, — огорченно сказал Антон Иванович. — Сейчас заявится, начнет разводить турусы на колесах.
Он знал своего хозяина и не ошибся. После очередного обхода загроможденного владения, тучный хозяин предстал перед нами во всём своем грозном облике.
— Антон Иванович, это что же такое творится! Кареты, табун лошадей! Ежели вы такой состоятельный человек, то и за постой надобно платить соответственно.
— Помилуйте, Модест Архипович, — заискивающе ответил квартиросъемщик, — мы только приехали, разбираемся. Как смогу, подойду к вашей милости. Что за спех, али мы не свои люди, не разочтемся? Вот и братец мой двоюродный приехали, позвольте отрекомендовать, известнейший лекарь, вхож в первейшие дома.
Хозяин без интереса глянул на меня и слегка поклонился.
— Я ничего противу ваших сродственников не имею, почтенный Антон Иванович, однако рассудите по справедливости, негоже приводить табун лошадей в семейный дом, когда снимаешь всего полфлигеля.
— А нет ли у вас Модест Архипович каретного сарая и конюшни? — перебил я излияния домохозяина.
— Как не быть, — ответил он. — Не то чтобы хоромы какие или специально, но за отдельную плату оченно можно постараться и предоставить для удовольствия, ежели господа благородные и с понятием.
— Это оченно разумно, особливо ежели при артикуле и параграфе и по уложению от Высочайшего Изволения, а токмо же во избежание и на законном основании, как вы изволили ответствовать, как персона и по умолчанию, — значительным голосом и без тени улыбки на лице, понес я несусветный вздор, весьма строго глядя на опешившего Модеста Архиповича.
— Уильяма Шекспира и Антония Страдивари изволите знать? — продолжил я наезжать на корыстолюбивого толстяка.
— Никак нет-с, — почтительно ответил он.
— А Петра Ивановича Добчинского?
— Не имею чести-с,
— Плохо. Государь знает, а вы не знаете! За такое не похвалят!
— Виноват-с, — убитым голосом покаялся Модест Архипович.
— Может быть, вы знаете хотя бы судью Ляпкина-Тяпкина?
— Милостивый государь, помилуйте сироту, не погубите, не знаю я судью, я отец семейства и со всем моим почтением…
— Ну, ладно, иди, братец, устраивай лошадей и не забудь распорядиться овса им задать, а я посмотрю, что для тебя можно сделать.
Хозяин вымучено улыбнулся и поспешно удалился. Антон Иванович, глядевший на меня во все глаза во время нашего загадочного диалога, прыснул:
— Где это ты, внучек, таким словам научился и чего это за ахинея была?
— Не ахинея, а околесица, — поправил я. — А научился в священном писании. Помнишь, как начинается Библия? «Сначала было слово, и слово было у Бога».
— Ну, ну, не кощунствуй, пожалуйста. Тем более что так начинается не Библия, а Евангелие от Иоанна. Только причем тут Писание и бедный Модест Архипович?
— Всё очень просто, — охотно пояснил я, — для твоего Модеста, как для большинства людей, слово в чем-то священно. Обрати внимание, как он изъясняется: мутно и замысловато. Так вот, для него всякий, кто говорит еще непонятнее, чем он, да еще с казенными словами, — начальник. А начальства у нас все бояться, так как неизвестно, какую пакость оно может сделать, тем более непонятно, за что и как
