Ну и, наконец, бывает берёшь в руки заказанный текст, а там, извините, такая херь понаписана. Просто полная и безобразная херь… А тебе, как назло, очень нужны деньги. И ты садишься и переводишь, умирая со скуки и мечтая поскорее разделаться с этой каторгой…
Та песня, что я пел, была похожа на нить янтарных бус. Полупонятные слова, полупрозрачные и таинственно мерцающие, как капли древней смолы, нанизанные на бесконечную нить протяжной мелодии… Я пел и смотрел через узкую бойницу окна, как снаружи медленно набухает, затягиваясь багровым туманом, небо, как надвигается самум, превращая воздух в расплавленное стекло… ни одна другая песня ни на одном другом языке мира не смогла бы проникнуть через эту адскую раскалённую субстанцию, и её звуки затухали бы на выходе из моего рта. Но этот тягучий, сочащийся мёдом и миррой напев вился и вился в горячем воздухе, сплетаясь с его густыми струями, заполняя собой нашу крошечную камеру, проникая сквозь каменные стены и улетая дальше, дальше, в безбрежную пустыню, к прохладно-ласковому океану, в бесконечность… Я услышал, как мне тихо подпевает Шах. Я не удивился. Я ничего не знал об этом человеке, который сейчас сидел рядом со мной. Кто он такой на самом деле, откуда знает эту старинную песню… да и не всё ли равно… не всё ли равно…
Густой маслянистый напев обволакивал кожу, просачивался сквозь поры, пропитывал сознание, тело. Теперь уже жар полыхал не только снаружи, но и внутри, мне казалось, что кровь вскипает у меня в жилах, и тонкие стенки сосудов вот-вот лопнут, не в силах сдержать напор бурлящей жидкости. Язык налился свинцом, в висках мучительным хлыстом стегал пульс. Испепеляющий зной выжигал последние капли жизни. Мне было жарко, жарко, невыносимо жарко…
И вдруг… вдруг жара исчезла. В один миг, сразу, словно по повелению магрибского мага. Тело неожиданно стало лёгким и невесомым, словно его омыли прохладной водой из горного родника, а сознание чистым и ясным… Снаружи бушевал самум, опаляя всё живое дыханием смерти, я сидел и смотрел, как он свирепствует, в неистовой злобе бичуя мир песчаным хлыстом… а сверху, из сумеречного зимнего неба на меня летели, кружились, сыпались искрящиеся ледяные снежинки, запутываясь в моих волосах…
…Я лежал на снегу, раскинув в стороны руки, в воронежском городском парке со странным названием «Динамо», который притаился в огромном, глубиной метров тридцать овраге, разрезавшем город надвое от самого водохранилища до северного района, и смотрел вверх – туда, где промеж вершин гигантских старых тополей просвечивало жемчужно-серое небо. И из этого неба летели, сыпались, кружились в прозрачном морозном воздухе невесомые снежинки. Я чувствовал, как они нежно прикасались к моему лицу, покрывали стыдливыми поцелуями мои губы, осторожно оседали на ресницах и выбившихся из-под капюшона волосах… И я лежал, словно зачарованный, боясь шевельнуться, спугнуть это невероятное, невозможное, необъяснимое чудо…
– Кажется, этот молодой человек скорее мёртв, чем жив, – вдруг раздался рядом со мной насмешливый девичий голос.
– …мммм… нет. Я думаю, этот молодой человек скорее жив, чем мёртв, – возразил ему второй, чуть более низкий, с лёгкой хрипотцой. После чего раздался радостный смех.
– Этот молодой человек ни жив и не мёртв, – прошептал я застывшими от холода губами. – Он просто ждёт.
– …и чего же он ждёт? – спросил меня второй голос.
– Любви…
Потом мы долго бродили по утопавшему в овраге парку между мрачноватых, скупых на краски и эмоции брейгелевских пейзажей, болтали ни о чём, дурачились, смеялись, уже понимая, осознавая с предельной ясностью и остротой, что тому молодому человеку, который ждал любви под ласковым снегопадом, и обладательнице второго чуть хриплого, волнующего голоса, уже невозможно оторваться друг от друга… ни сейчас… ни чуть позже сегодняшним вечером… никогда… Потом мы сидели в уютной кафешке и пили горячий глинтвейн из белого вина с яблоками, апельсинами и жаркими пряностями, и Аля («Алина», как она серьёзно представилась мне, протягивая узкую ладошку) с подружкой весело смеялись надо мной, потому что я боялся встать с дивана – мои джинсы, промокшие до трусов от долгого лежания на снегу, а потом заледеневшие во время прогулки, оттаяли и отпечатывали на диванных подушках неприличное мокрое пятно…
В задний карман джинсов я всё-таки полез. Примерно через полтора месяца. На допросы нас водили нерегулярно, иногда через день, иногда раз в неделю. Чаще всего меня допрашивал тот самый высокомерный бородатый араб в шемаге и военном френче. Иногда его сменяли другие пониже рангом, и, судя по всему, умом. Хуже всего было то, что я не знал, что именно от нас хотят. Зачем мафиозной группе похищать нас у службы государственной безопасности? Даже если это крупный и могущественный наркосиндикат, у которого есть свои интересы за границей, чем можно оправдать такой риск? Зачем им нужны мы?.. Мы?.. Или всё-таки мой напарник?.. Голова раскалывалась от вопросов, на которые у меня не было ответов, тело – от побоев. Уворачиваться от профессиональных ударов охранников становилось всё труднее, не хватало уже ни сил, ни реакции…
Морщась от боли, я подполз к стене. Пропитанная кровью и потом футболка задеревенела и нещадно царапала израненное тело, сдирая засохшие корки. Ну и чёрт с ним… со всем. Я сделал всё, что мог…
Ха, ну это уж точно! Сделал всё что мог, чтобы оказаться в этом аду… Да ещё и не одному. А теперь тебе только и остаётся, что сидеть в этой вонючей конуре и читать наркотические стишки, чтобы не чувствовать боли, чтобы забыться и не думать о том, что через пару дней ты подохнешь. Замечательный конец для твоей никчемной жизни. А знаешь, Алекс, если быть до конца честным, может быть, именно к этому ты и стремился? Трусливо, не признаваясь самому себе… к такому вот бесславному финалу… лишь бы только поскорее уйти отсюда, сбежать из этого страшного мира, лишь бы только не дожить до того дня, когда твой мозг начнёт погружаться в мутную пучину безумия?.. Я даже заскрежетал зубами от злости. И отвращения. К самому себе. Трус…
Завёрнутые в тугой свёрток пожелтевшие папиросные листы упрямо не хотели распрямляться. Я разгладил их на колене и аккуратно пересчитал. Всего девять листов. Маловато… Хотя всё зависит от того, насколько сильное и длительное действие у этих стихов. Ну и от того, как часто я буду их… употреблять.
Я впился глазами в первый стих. Обычная газель. Семь двустиший, изысканная рифма. Я прочитал рифмованные строки, закрыл глаза и стал ждать, но ничего не происходило. Я слышал, как в груди глухо стучит сердце, как мерным прибоем шумит в ушах кровь, но сознание оставалось по-прежнему ясным и незамутнённым. Новая разновидность наркотиков? Я открыл глаза, встряхнул головой и перечитал стих, на этот раз не торопясь, стараясь произносить его с правильной интонацией, нараспев. И снова ничего. Никакого прихода, никаких даже робких зачатков кайфа. Я недоумённо уставился на бумагу. Но этого не может быть!!! Просто не может быть, и всё тут! Чтобы наркотический стих на меня не подействовал?! Совсем никак? Если даже обычная надпись «Стоматологический кабинет» или «Уголовный кодекс» на арабском вызывает лёгкие галлюцинации?! Арабский язык не оказывает наркотического действия только на тех, для кого он является родным, да и то в третьем поколении. А причём тут я?!
Я прочитал все стихи, сначала бегло, судорожно перебирая листы, потом ещё раз вдумчиво и размеренно. Смертельная доза для не-араба… А мне хоть бы что. Никакого эффекта! От досады я отшвырнул листы на пол. За что же я так разозлил старуху-судьбу, что меня даже элементарного кайфа от наркотических стихов лишили?! И что мне теперь делать?! Умирать стойко, как семьсот лет назад советские коммунисты в фашистских застенках? Я и так еле ползаю по камере, и знобит уже от кровопотери, и сплю – не сплю, а проваливаюсь в какое-то болезненное забытьё. А что будет дальше? Не хочу я умирать в муках при полном сознании!!! Уж лучше так, ничего не понимая, не чувствуя, не осознавая… А, может быть, эти стихи просто… просто ненастоящие? Какой-нибудь фейк, подделка?
Я подобрал бесполезные для меня листы и подполз к Шаху. Тот сидел посреди камеры, спрятав голову между коленей, так что была видна только взлохмаченная копна волос, местами спёкшихся от крови и торчавших жёсткими клоками. Бедняга, ему приходится куда хуже, чем мне…
– Шах, – я осторожно дотронулся до его плеча. – Прочитай вот это.
Тот поднял голову, один глаз у него заплыл, левая скула была покрыта коркой запекшейся крови, нижняя губа зверски распухла.
– Читай, – я наугад выбрал один из стихов и сунул ему под нос. Но он лишь мельком взглянул на него и снова зажал голову между колен. Да, я чувствовал себя последней свиньёй, но какое это теперь имело значение?
