Я прочитал все стихи, сначала бегло, судорожно перебирая листы, потом ещё раз вдумчиво и размеренно. Смертельная доза для не-араба… А мне хоть бы что. Никакого эффекта! От досады я отшвырнул листы на пол. За что же я так разозлил старуху-судьбу, что меня даже элементарного кайфа от наркотических стихов лишили?! И что мне теперь делать?! Умирать стойко, как семьсот лет назад советские коммунисты в фашистских застенках? Я и так еле ползаю по камере, и знобит уже от кровопотери, и сплю – не сплю, а проваливаюсь в какое-то болезненное забытьё. А что будет дальше? Не хочу я умирать в муках при полном сознании!!! Уж лучше так, ничего не понимая, не чувствуя, не осознавая… А, может быть, эти стихи просто… просто ненастоящие? Какой-нибудь фейк, подделка?
Я подобрал бесполезные для меня листы и подполз к Шаху. Тот сидел посреди камеры, спрятав голову между коленей, так что была видна только взлохмаченная копна волос, местами спёкшихся от крови и торчавших жёсткими клоками. Бедняга, ему приходится куда хуже, чем мне…
– Шах, – я осторожно дотронулся до его плеча. – Прочитай вот это.
Тот поднял голову, один глаз у него заплыл, левая скула была покрыта коркой запекшейся крови, нижняя губа зверски распухла.
– Читай, – я наугад выбрал один из стихов и сунул ему под нос. Но он лишь мельком взглянул на него и снова зажал голову между колен. Да, я чувствовал себя последней свиньёй, но какое это теперь имело значение?
– Шах, пожалуйста, попробуй прочитать этот стих, – попросил я на трёх слоях ново-китайского.
– Отвали, – вдруг раздался тихий глухой голос.
От неожиданности я вздрогнул и оглянулся, но кроме нас в камере никого не было.
– Шах, солнышко… – я потряс его за плечо. – Это ты сейчас сказал? Повтори… повтори, пожалуйста!
Тот поднял голову и, глядя на меня совершенно ясным и осознанным взглядом, чётко произнёс:
– Отвали.
Я почувствовал, как у меня по лицу расплывается совершенно дурацкая счастливая улыбка.
– Шах, ты… ты вернулся?! Ты… ты все понимаешь? – от радости я даже начал заикаться. – Ты сейчас прочитал этот стих, и тебе стало лучше, да?
– Иди в жопу со своими стихами, – произнёс он так же чётко и без изысков на простецком однослойном китайском.
Интересно, где он научился так похабно выражаться? Неужели у меня? Судя по его сверх-интеллигентской внешности, непохоже, чтобы он знал хотя бы одно неприличное слово до знакомства со мной…
– Но тогда… тогда как же? Ты что… всё понимал всё это время?
Шах неподвижным взглядом уставился в одну точку где-то за моей спиной и молчал.
– Нет, не всё время, – наконец ответил он. – Только последние три дня.
– Но почему ты не сказал об этом… мне?
Шах вскинул на меня отчуждённый взгляд.
– А какого чёрта я должен был сказать об этом тебе? Кто ты такой? – в его голосе сквозила злоба и подозрительность. И судя по тому, что в его речи стал появляться второй слой, он начал приходить в себя.
– Кто я такой?.. Я попробую тебе объяснить… Меня зовут Алексей. Я русский, переводчик. С тобой я познакомился случайно, в Национальном экспериментальном центре психокоррекционных технологий в Гонконге. Короче в клинике для душевнобольных. Тебя там лечили. Ты помнишь? Я пробрался в эту клинику… скажем так, не совсем законно, под видом врача, потому что мне очень нужно было встретиться с одним человеком, который тоже находился там на лечении. Ты был одним из моих пациентов. И, когда я убегал с острова, я забрал тебя с собой… в общем, похитил…
– Ты всё лжёшь, – Шах покачал головой. – Полковник сказал мне…
– Какой полковник? – удивился я.
– Тот, с которым я иногда разговариваю. Он сказал…
– Ты имеешь в виду человека, который тебя допрашивает?
Шах кивнул.
– А почему ты называешь его полковником?
Шах пожал плечами.
– Потому что он ответственный 66-го уровня службы безопасности ИДАРа, и он сказал мне, что…
Я потер лоб.
– Шах, это не полковник. Мы прилетели в Касабланку, но у нас не было никаких документов, поэтому мы попытались скрыться в аэропорту. Нас схватили. А потом дали прочитать какую-то гадость на арабском, и я "улетел". Что было дальше, не помню. Когда очнулся, мы уже ехали в старом фургоне, и нас прямиком привезли на эту базу наркоторговцев.
Шах с недоверием слушал меня.
– Я не знаю, каким образом мы оказались у них в руках. Возможно, бандиты перехватили нас по дороге, отбили у ИДАРской службы госбезопасности. Я не знаю, с какой целью. Не знаю, зачем мы им нужны. Ты мне веришь?
Шах провёл рукой по спёкшимся разбитым губам. Разговаривать ему было больно, я это видел. Питьевой воды нам почти не давали. К чему тратить чистую воду на таких, как мы? Жалкие полкружки в день я оставлял Шаху, а сам пил воду из разбитого унитаза, что стоял в закутке нашей камеры.
Но мне уже было на всё наплевать.
– А зачем я нужен тебе? – вдруг хрипло спросил он.
– Зачем ты нужен мне?.. – я оторопело посмотрел на Шаха.
А ведь действительно, Алекс, зачем он нужен тебе? Зачем ты силком уволок, почти похитил его из этой клиники? Зачем упрямо тащил за собой, хотя мог бы бросить его в любой момент – в лаборатории, на крыше, прежде чем залезть в вертолёт, в аэропорту? И почему ты ухватился именно за него, а не за любого другого из трёх тысяч местных пациентов? Почему?..
Да просто потому что в тот момент у меня возникло необъяснимое чувство, что его нельзя там оставлять – просто нельзя, и всё тут, что это будет неправильно, недопустимо, и, если я его там оставлю, всё происходящее со мной дальше тоже будет неправильным и ненужным.
– Я испугался.
– Чего?
– Я испугался за тебя, за себя… Шах, я такой же, как ты. Мутант с врожденным синдромом переводчика. Моя мать была китаянкой, отец – русский. Я владею больше чем десятью языками. В результате – регулярные проверки у психиатров, принудительное сотрудничество со спецслужбами, косые взгляды со стороны окружающих. Да ты и сам всё знаешь… Когда знакомишься с девчонкой на вечеринке, стараешься скрыть от неё, что ты переводчик. Всегда ходишь по грани, постоянно прислушиваешься к себе – всё ли там в порядке в твоей черепной коробке или уже начало давать сбои?
Шах вздохнул. Видимо, это было ему хорошо знакомо.
– Я тоже живу под постоянным страхом того, что в любую секунду мои нейронные сети откажутся переключаться с одной парадигмы сознания на другую и рассыплются, превратившись в горку песка. И когда я увидел тебя в клинике для душевнобольных, сидящего в инвалидном кресле, мне стало страшно. Я вдруг понял, что, если это когда-нибудь случится со мной, я не хочу, чтобы меня до конца жизни кормили, одевали, мыли – не хочу умереть безвольной куклой. Пусть лучше меня вывезут куда-нибудь в тайгу или пустыню и бросят там. Пусть я сделаю всего один шаг – но я сделаю его сам. Лучше умереть от жажды под испепеляющим солнцем пустыни или замерзнуть в ледяных снегах севера… ну или быть убитым арабскими мафиози, чем гнить, как овощ, в элитной лечебнице для душевнобольных. А ты как считаешь?
Я напряжённо ждал. Шах усмехнулся и покачал головой:
– Знаешь, Алекс… я правильно тебя называю?
Я кивнул.
– Так вот, Алекс, это всё твоя русская кровь. Вы, русские, никогда не уважали законы и стараетесь нарушить их при любой малейшей возможности. Оно и понятно. Что можно взять с народа, который говорит на таком языке? Никаких строгих правил, никаких жёстких закономерностей – сплошные исключения. Вольная грамматика, ситуативный синтаксис, динамическое словообразование… Кстати, я так и не сумел его выучить, как ни пытался. В результате, каждый русский – как исключение из правил, сам себе царь и бог, для него законы не писаны. А что касается меня… Если я и вправду находился в элитной клинике для душевнобольных, как ты говоришь, то я не вижу в этом ничего плохого. Наверняка там работают лучшие специалисты, и они бы обязательно мне помогли. Знаешь, кем я был до того… ну, до того, как со мной это случилось и я потерял помять? Личным переводчиком самого президента Поднебесной! Я лизал языком небо… А что со мной будет теперь? Даже если нам удастся уйти отсюда живыми? Что мне делать, куда идти? Какого чёрта ты всё решил за меня? Ты что, бог? И искренне считаешь, что имеешь право решать за других людей их судьбу?
Он смотрел на меня почти с нескрываемой ненавистью. Я опустил глаза. Пол был покрыт тонким слоем вездесущего здесь красноватого песка, кое-где с бурыми пятнами засохшей крови. Слишком много у меня в голове было сомнений. Слишком много вопросов. И ни одного мало-мальски однозначного и определённого ответа.
– Знаешь, Шах, в русском языке тоже есть поговорка со словом "лизать", только там говорится совсем не про небо…
Я стоял на коленях перед пожелтевшим, покрытым паутиной трещин унитазом и пытался блевать. Разумеется, у меня ничего не получалось, последние два месяца желудок был абсолютно пустым, но всё равно сжимался судорожными спазмами. Сегодняшний разговор с мафиозным «полковником» дался мне особенно трудно – видно, его терпение было на исходе. Как у них обстояли дела с Шахом, я не знал – с моим сокамерником мы почти не разговаривали. Тот относился ко мне настороженно и даже агрессивно и предпочитал молчать. Что до меня, то моим чистосердечным признаниям полковник не верил ни на грош. Несколько раз мне совали под нос сыворотки правды типа «Басни о лжеце и правдолюбце», я прилежно их прочитывал, втайне надеясь на то, что уж на этот-то раз меня возьмёт, и я провалюсь в желанное безболезненное забытьё, но ничего не происходило.
