– Сейчас читать не надо – у тебя температура. Потом, когда полегчает.
Из соседней комнаты она принесла коробочку мармеладных долек. Аня больше всего на свете любила эти конфеты.
– Если захочешь кисленького. – мама поправила подушки. – может, тебе приготовить что-нибудь?
– Не-ет, – ответила Аня, сожалея, что конфеты предлагают тогда, когда их совсем не хочется. Потом она в блаженстве вытянула ноги, которые стали понемногу согреваться. «Странно, я еще и таблеток не пила, а кажется, что уже лучше стало», – подумала она.
– Бабушка тебе чай сделала, и надо лекарство выпить. Я сейчас тебе все принесу.
Мама вышла из комнаты. Аня нашла щекой прохладный кусочек подушки и стала считать подвески на хрустальной люстре. К этому нелепому занятию она прибегала всегда, когда ей не спалось, когда на душе было муторно или когда ее вечная школьная любовь Солодкин просил списать домашнее задание у Светки Львовой. Солодкин, разгильдяй высшей пробы, никогда не делал уроки, и Аня, влюбленная в него с третьего класса, с готовностью отдавала ему свою тетрадь. Однако иногда он вдруг начинал подлизываться к Львовой, этой отличнице с идеально правильным пробором каштановых волос. Львова кокетничала, тянула время, пользуясь своим превосходством, но потом все-таки сдавалась. Аня в это время делала вид, что ей все равно, хотя на душе кошки скребли. Настроение у нее в эти дни было плохое, вечером не засыпалось, и на глаза всегда попадались эти самые хрустальные подвески. Аня смотрела, как они сверкали под ярким светом лампочки («Пожалуйста, мне нужна самая мощная, терпеть не могу тусклого света!» – это требование мамы папа знал, как «Отче наш»), мечтала, как она однажды придет в школу в новом платье, которое папа привез из Франции и которое мама, критически изучив, повесила в дальний угол шкафа-купе. «Как раз для торжественного случая, не на каждый день!» – категорически сказала она. Аня представляла, как в этом почти полупрозрачном шифоновом платье она появляется в школе, и Солодкин вместе с противной Львовой остаются где-то за бортом жизни, поскольку за Аней начинает ухаживать преподаватель физики – высокий стройный брюнет, окончивший какую-то физическую школу в Германии и являющийся предметом школьных сплетен. Правда, на следующий день все эти мечты разбивались – мама категорически запрещала надевать французское платье, Солодкин по-прежнему нравился, а молодой и перспективный учитель физики уезжал из школы на машине учительницы физкультуры.
Сейчас, лежа в полумраке, Аня чувствовала, как Солодкин с Львовой и физиком становятся какими-то далекими и совсем неважными фигурами. «Проболею, наверное, с неделю, а то и больше. Вот радости у него-то будет – хоть всю тетрадь пусть у Светки перепишет!» – подумала Аня и совсем не расстроилась. Ей было почти все равно. Сейчас ей больше всего хотелось, чтобы мама завтра не шла на работу, а осталась дома. Чтобы утром она сварила кофе и они с бабушкой не торопясь, спокойно, завтракали, обсуждая дела, знакомых и программу передач по телевизору. Она, Аня, в это время в постели бы пила какао, которое ей принесла бы мама, и ковыряла сырники, которые перед этим поджарила бабушка. После завтрака все бы мерили ее температуру – то есть градусник под рукой держала бы Аня, а мама и бабушка сидели тут же в ее комнате и наперебой вспоминали смешные и нелепые истории из жизни их огромного семейства. Папа, уехавший рано на работу, звонил бы домой каждые два часа, а бабушка и мама подробно докладывали ему о состоянии здоровья дочери. Братьям, Вадиму и Юре, пришедшим из школы, запретили бы бегать по дому, громко разговаривать и даже заходить к ней в комнату.
– Ей нужен покой! Больше спать надо! А вы сейчас шуметь будете. Да и сами заразиться можете. – бабушка это должна говорить громким шепотом, так, чтобы это слышал весь дом. Братья, понятно, ее бы не послушались. Вадим зашел бы в комнату спокойно, не таясь, присел бы на кровать и спросил басом:
– Заболела?
Можно подумать, сам не видит! Вадим сидел бы молча, ничего не говоря, но Ане это не мешало. Брат обладал странным свойством сливаться с окружающей средой, становиться ее неотъемлемой, органичной частью. Аня бы тоже молчала, не испытывая никакого неудобства, а потом бы спросила:
– Что в школе?
Вадим ответил бы не сразу, а минуты через две, когда любой другой нормальный собеседник уже потерял бы терпение и махнул рукой на возможность узнать новости.
– В понедельник у вас будет контрольная. Хитров порвал куртку Самойловой. Химичка просила передать, чтобы ты прочитала два следующих параграфа.
Так, в трех предложениях, Вадим сообщил Ане все самое главное этого дня.
Вадима сменил бы Юра. Он бы говорил не переставая, пытаясь ее рассмешить и создавая вокруг себя суету, от которой Аня бы быстро устала.
– Юр, иди попроси маму налить мне чая, – не выдержала бы Аня.
Юра, довольный тем, что обязательный визит к больной сестре закончен, быстро и охотно выскочил бы из комнаты.
Потом пришла бы участковая врач, заполошная Елена Федоровна Гордеева, которая быстро, почти галопом, прогарцевала в ванную, потом в комнату, послушала Аню холодным стетоскопом и, повернувшись к стоящей поодаль маме, сказала:
– Что поделать – эпидемия! А ваша Анечка совсем взрослой стала! Я еще помню…
Все воспоминания участковой Гордеевой были правдой – она Аню знала совсем маленькой девочкой, пропускающей по болезни детский сад каждую неделю.
Потом Гордеева с бабушкой пили чай на кухне, а мама, облегченно улыбаясь, поправляла постель и говорила:
– Так, пойду-ка я что-нибудь испеку, тортик какой-нибудь легкий. Хочешь «наполеон»?
Ане обычно тортика не хотелось, но она кивала, и вскоре по всему дому разносился запах ванили, шоколада и сдобы… «На пробу» мама бы приносила большую ложку начинки, и Аня осторожно слизывала языком лакомство.
Периодически бабушка заставляла бы ее, закутавшись в одеяло, перебираться в другую комнату, а сама в это время перестилала постель, открывала форточку, приносила чистую чашку. После Аня ложилась на прохладные простыни, а бабушка спохватывалась и подкладывала ей под ноги грелку, завернутую в беличий конверт. Аня помнила эту свою шубку, которую она носила еще в первом классе. Когда шубка пошла по швам, бабушка сделала из нее наволочку-конверт, куда и вкладывала грелку. Мех белки был шелковистый и приятный, тепло так держалось очень долго.
Потом хрустальные подвески, на которые она смотрела, но уже не замечала, вдруг превратились в одну сплошную сверкающую окружность, а подушка под щекой стала опять теплой, но это тепло было уже уютное, сонное. Аня закрыла глаза и подумала, что болеть дома – этот почти счастье. Через некоторое время, уже почти во сне, она почувствовала запах ванильного заварного крема. «Мама готовит», – подумала она и заснула крепким сном. Ей снилось, что крем взбивает миксер, который сначала крутится очень быстро, потом медленнее и медленнее. И это его движение уже не раздражает, а почти убаюкивает. Жаль только, что папа, который держит миску с готовым кремом, вдруг ее выпускает из рук, и она падает, издавая оглушительный хрустальный звон, за миской вдруг почему-то начинают падать хрустальные подвески из люстры. Их звон, неожиданно громкий, будит Аню…
