Видообзорную каланчу глуповцы построили за три дня. Не то чтобы сооружение вышло на вид особенно привлекательным, и даже оно точно чем-то смахивало на сторожку, одно что очень высокую и сложенную из разномастного кирпича. Комиссар Беркут посмотрел на нее с одной стороны, с другой стороны, нехорошо крякнул и произнес:
— Вы ее, наверное, построили, товарищи, не по учению, а стихийно, вопреки теоретическим установкам.
— Насчет теории я смолчу, — сказал председатель Клюев. — Главное дело, она стоит!
— Стоит-то она стоит, — с загадкой в голосе сказал Беркут. — А вот мы сейчас посмотрим, как она стоит: мобилизующе или на радость классовому врагу.
С этими словами комиссар Беркут полез наверх. Со смотровой площадки, оборудованной на крыше, он увидел картину, которая просто-напросто вогнала его в тихое исступление, — а увидел он тощую ниву, какого-то мужика, бредущего за сохой, серые, кособоконькие домики глуповских жителей, руины фарфорового завода, пегую корову, уныло стоявшую посреди бывшей Дворянской улицы, какую-то ржавеющую железяку на дворе заброшенной маслобойни, храм Петра и Павла без одного придела, у которого кто-то из озорства отпилил кресты, и, наконец, площадь имени товарища Стрункина, пространную, как пустырь.
Спустившись вниз, комиссар Беркут насупился и спросил:
— Скажи, председатель, тебя эта картина мобилизует? Клюев неопределенно пожал плечами.
— А меня мобилизует, да только в другую сторону, то есть я, наверное, создателям этой вредной дылды руки-ноги поотрываю! Ведь это же форменная вылазка — строительство такой размагничивающей каланчи! Я скажу больше: налицо антисоветское сооружение — вот кто ее первым придумал строить?!
На этих словах комиссар Беркут осекся, и строгая властность, напечатленная у него на лице, преобразовалась в выражение хмурой думы — это Первый комиссар вспомнил, что он-то и был инициатором строительства каланчи. Но затем он вернул своему лицу подобающее выражение и вообще успокоился, поскольку, несмотря ни на что, сверхзадача воспитания местного пролетариата и организация якобы его диктатуры была полностью решена, а побочные неудачи следовало отнести на счет проделок замаскировавшегося врага; действительно, если бы его мнимые соратники искренне желали добра социалистическому строительству, они и каланчу выстроили бы пониже, и смотровую площадку расположили бы таким образом, чтобы с нее открывалась более благообразная перспектива. Тогда Беркут велел запереть каланчу на большой амбарный замок и вдобавок самолично заколотил вход осиновым горбылем.
В связи с этим случаем ему стало пронзительно ясно, что он малодушно не довел борьбу со смутоносной коллегиальностью до логического конца, и поэтому дополнительные меры, принятые в централизаторском направлении, были особенно энергичны: учителя геометрии — привлеченного специалиста, Второго комиссара — производителя работ и Четвертого комиссара, в свое время направленного на перевоспитание к грабарям, обвинили «в преднамеренном вредительстве с целью очернения новой жизни», и начальник глуповской милиции Проломленный-Голованов направил их в места, которые с легкой руки Александра Ивановича Герцена называются «не столь отдаленными». А потом и до председателя Клюева дошла очередь. Как-то вызывает его Беркут и говорит:
— Ты зачем, вражина, пропитываешь мне обеденную скатерть кислотным раствором ртути?!
Клюев не нашелся, что ответить на это Первому комиссару, и, таким образом, себя выдал, так что Беркут даже сам поверил в нелепую свою выдумку. За покушение на жизнь глуповского вождя председатель Клюев был назначен к расстрелу, а Беркута горожане единогласно выбрали председателем горсовета. На том и было покончено со смутоносной коллегиальностью.
Эра председателя Милославского
Николай Беркут председательствовал в Глупове до двадцать шестого года, а затем его сменил на этом посту Лев Александрович Милославский-младший, бывший фантастический путешественник, который одно время работал в Чрезвычайной комиссии Петрограда, потом заведовал в Вологде губпросветом, был отстранен от должности за осаду училища прикладного искусства, где, несмотря на неоднократные предупреждения, педагогический коллектив настырно исповедовал учение Песталоцци, и впоследствии был направлен на работу в губернский Совет по линии ревизии и контроля.
Как раз под осень двадцать шестого года Милославский-младший явился с проверкой в родимый Глупов, где вскрыл такие непорядки и злоупотребления, что своей властью арестовал председателя Беркута и отправил его в губернию под конвоем; ребята из ОГПУ по тщательному исследованию дела инкриминировали Беркуту намеренное истребление кристально чистых партийцев, разбазаривание государственных средств, попытку отравления цианистым калием городского водопровода и расстреляли его в своем подвале как раз на Бородинскую годовщину. Милославского же так в Глупове и оставили, то есть выдвинули его кандидатуру на должность председателя горсовета, напутствовав его теми словами, что, дескать, ты вскрыл беспорядки, ты их и расхлебывай, а не расхлебаешь — и твою бедовую голову оторвем. Выборы в городской Совет происходили в храме Петра и Павла за отсутствием в Глупове подходящего помещения; кандидата представил народу Проломленный-Голованов.
— Вот вам, товарищи, новый вождь местного масштаба, — сказал он и сделал энергический жест рукой. — Некоторые зажившиеся горожане могут его помнить как беззаветного борца против самодержавия. А сейчас он нам изложит свою политическую платформу.
Милославский стремительно вышел из алтаря, встал в боевую позицию возле «царских ворот» и начал:
— Чего тут, товарищи, долго толковать — выбирайте меня, и всё! А политическая платформа у нас с семнадцатого года такая: кто не работает, тот не ест [48]! Плюс обострение классовой борьбы, потому что вы, собачьи дети, работать — первые отщепенцы, а питание вам давай!..
— Ну, это ты хватил! — отозвался в народе кто-то из строителей каланчи. — В том-то вся и загвоздка, что мы и работаем — не едим, и не работаем — тоже самое не едим.
Милославский ему ответил:
— Это, товарищи, чуждые, я бы даже сказал, вражеские речи, которые, честно говоря, я буду безжалостно пресекать. Вообще вы бы поменьше языками мололи, поскольку чреватое это занятие в период загнивания планетарного капитала и роста политического самосознания масс. Установка предельно ясная: даешь мировую революцию, полный вперед на пути к социалистическому завтра — вот в этих двух направлениях и потейте, а слова я вам сам буду разные говорить! То есть за общее руководство пускай у вас головы не болят: я под землей на три метра вижу и, кровь из носа, доведу вас до той сокровенной точки, когда станут явью заветы великих учителей! Вопросы есть?
— Есть! — ответили из народа, да так еще громко, что поднялась компания сизарей, обжившая купол храма, и закружилась над головами. — Куда от нас уехал товарищ Беркут?
— За кудыкины горы, — съязвил Милославский. — Беркут, товарищи, вражина первой марки, я еще на городской заставе учуял, что он тут развел оголтелый бонапартизм.
— Ах, сукин кот! — вразнобой огорчились глуповцы. — А мы-то в своей простоте уже думали памятник ему ставить…
По той причине, что сами глуповцы были народом немного закомплексованным, именно они в массе не ведали за собой никаких исключительных качеств и даже не признавали за таковое мудрое спокойствие перед лицом исторических превращений, то, конечно, на них произвела сильное впечатление личность, видящая на три метра под землей и способная за несколько кварталов учуять такую эфирную вещь, как оголтелый бонапартизм. Понятно, что Милославский был избран председателем горсовета единогласно. Заняв этот пост, он написал самому Бухарину, что, дескать, в городе Глупове не сегодня завтра будет провозглашен полный социализм, и ревностно принялся за работу.
Как искушенный политик, много повидавший на своем веку и прежде всего вполне сознававший то, что в рассуждении задач грандиозного общественного строительства человеческий материал ему достался несоответственный, в высшей степени шебутной, председатель Милославский резонно счел, что решить эти задачи он сможет только при условии абсолютного личного авторитета. Для начала он позаботился, так сказать, о непререкаемости своего облика — построил себе в губернии защитного цвета костюм и простую шинель на крючках с кавалерийскими обшлагами, как у Дзержинского, потом отрепетировал перед зеркалом строгий, но одновременно отечески-всепроникающий взгляд и косой взлет левой брови для случаев неодобрения, выработал многозначительную походку и манеру говорить медленно, степенно, как если бы каждое его слово стоило дорогого. Несколько фотографий председателя Милославского, напечатанных в «Красном патриоте» того периода, свидетельствуют о том, что непререкаемый облик ему удался: Лев Александрович действительно смотрит этаким добрым орлом, причем именно как бы на три метра под землю. Однако летописец указывает, что «при ближайшем рассмотрении Милославский не был так авантажен, как на фотографиях и вдали, — во-первых, чувствовалось в его физиономии что-то то ли испуганное, то ли настороженное, а во-вторых, его глазки все-таки выдавали».
