В 1960-м, на пике подпольного движения сопротивления Трухильо, Абеляра подвергли особенно мучительной процедуре. Его приковали к стулу, выставили под палящее солнце, а затем обвязали ему лоб мокрой веревкой. Это называлось «корона», простенькая, но очень эффективная пытка. Сначала веревка всего лишь обтягивает ваш череп, но, высыхая на солнце, она сжимается, и боль становится невыносимой, способной свести с ума. Среди узников Трухильо мало какая пытка вызывала больший страх. Поскольку она не убивала вас, но и не оставляла живым. Абеляр выстоял, но прежним он уже никогда не был. Превратился в овощ. Гордое пламя его интеллекта угасло. Всю свою оставшуюся короткую жизнь он просуществовал в идиотическом ступоре, но кое-кто из заключенных вспоминал, что порой его взгляд прояснялся – когда он вдруг выпрямлялся на полевых работах, смотрел на свои руки и плакал, словно припоминая те времена, когда он столь многое умел делать этими руками. Находились зэки, что из уважения продолжали называть его Эль Доктор. Говорят, он умер за несколько дней до убийства Трухильо. Похоронен в безвестной могиле где-то неподалеку от Нигуа. Оскар побывал там в конце своих дней. Ничего примечательного не увидел. Обычное заброшенное поле, каких полно в Санто-Доминго. Он зажег свечи, положил цветы, прочел молитву и вернулся в отель. Предполагалось, что власти установят плиту в память о мертвецах тюрьмы Нигуа, но так и не установили.
Третья, и последняя, дочь
А как насчет третьей и последней дочери, Ипатии Бели́сии Кабраль, которой было всего два месяца, когда ее мать умерла, которая никогда не видела своего отца, а сестры нянчили ее очень недолго, чтобы вскоре тоже исчезнуть, которая не провела и секунды под крышей Каса Атуэй и была в буквальном смысле дитя Апокалипсиса? Как насчет нее? В отличие от Астрид и Джеки пристроить ее оказалось непросто: она была совсем младенцем, и, как поговаривали вокруг, кто возьмет в дом столь чернявую девочку? Только не родня Абеляра. Проблема усугублялась тем, что она родилась бакини́ – болезненным заморышем. Ей было трудно кричать, за ней было трудно ухаживать, и никто не желал поселять в своем доме столь темнокожего ребенка. Знаю, на подобные обвинения наложено табу, но я сомневаюсь, что кто-либо из родственников хотел, чтобы она выжила. Некоторое время она болталась между жизнью и смертью, и если бы не доброе сердце чернокожей женщины Сойлы, поделившей свое грудное молоко между нею и собственным младенцем и часами носившей ее на руках, она бы вряд ли выкарабкалась. К пятому месяцу девочка, похоже, сделала выбор в пользу жизни. Она все еще была бакини, но начала набирать вес, а ее крик, что прежде напоминал замогильный ропот, становился все более и более пронзительным. Сойла (ее ангел-хранитель во плоти) погладила малышку по пятнистой головенке и объявила: еще полгода, ми хита, девчушка моя, и ты будешь мас фуертэ ке, крепче Лилиса (имея в виду прошловекового «народного» президента Улиса Эро).
Полгода Бели́ не дали. (Звезды не даровали нашей девочке стабильности, только перемены.) Внезапно нагрянули дальние родственники Сокорро с требованием отдать им ребенка и вырвали девочку из рук Сойлы (та самая дальняя родня Сокорро, от которой она была только рада отделаться, выйдя замуж за Абеляра). Подозреваю, эти люди не собирались заботиться о ребенке сколько-нибудь продолжительное время, они лишь рассчитывали на монетарное вознаграждение от Кабралей, но, поскольку бабла им так и не привалило, крах принял тотальный характер: мерзавцы сбагрили девочку еще более дальней родне, обитавшей в глухомани провинции Асуа. С этого места след девочки становится запутанным. Люди из Асуа, похоже, были реально чокнутыми, таких моя мать называет «списанными в утиль». Несчастное дитя пробыло у них всего месяц, когда мать семейства внезапно исчезла вместе с ребенком и вернулась в деревню уже без девочки. Соседям она сказала, что малышка умерла. Кое-кто ей поверил. В конце концов, Бели́ постоянно недомогала. Самая крошечная чернушка на свете. Фуку́, часть третья. Но большинство соседей придерживалось мнения, что мамаша продала девочку в другую семью. Тогда, как и сейчас, торговля детьми была делом довольно обычным.
Именно это и произошло. Как персонаж в одной из фэнтези Оскара, сирота (предположительно, объект сверхъестественной вендетты) была продана совершенно чужим людям в другом районе Асуа. Вот так – ее продали. Она стала криада, домашней прислугой, или реставек, работницей за стол и кров. Жила анонимно в беднейшем углу Острова, не зная, кто ее настоящая семья, и поэтому ее надолго, очень надолго потеряли из виду.[100]
Ожог
Снова она возникнет в 1955-м. Шепотком в ухе Ла Инки.
Полагаю, нам нужно честно объясниться по поводу настроений Ла Инки в период, названный нами «крахом». Вопреки мнению, что в то время она жила в ссылке в Пуэрто-Рико, на самом деле Ла Инка была в Бани́, но с родственниками не общалась, оплакивая смерть своего мужа, случившуюся тремя годами ранее. (К сведению сторонников теории заговора: он погиб до краха и жертвой оного определенно не является.) Первые годы траура стали мучительным испытанием для Ла Инки; ее муж был единственным мужчиной, кого она когда-либо любила, единственным, кто любил ее по-настоящему, и они прожили вместе всего несколько месяцев, когда его не стало. Безумная скорбь поглотила ее, поэтому, когда до нее дошел слух о том, что у кузена Абеляра серьезные неприятности, связанные с Трухильо, Ла Инка, к ее вечному стыду, ничего не предприняла. Ее страдания были так безутешны. Что она могла? Известие о кончине Сокорро и разделении ее дочерей также, к ее нескончаемому стыду, не вывело Ла Инку из забытья. Она предоставила разбираться с этим остальным родичам. И лишь узнав о гибели Джеки, а затем и Астрид, она наконец поборола свою скорбную хворь, затянувшуюся настолько, что хватило времени осознать: муж ли покойный, траур ли, но она безобразно пренебрегла ответственностью перед своим кузеном Абеляром, который всегда был добр к ней и одобрял ее брак в отличие от прочей родни. Это открытие легло тяжким грузом на совесть Ла Инки. Она привела себя в порядок и отправилась на поиски последней дочери Абеляра. Однако, когда она добралась до семейства в Асуа, купившего девочку, ей показали могильный холмик, и разговор окончен. Она чувствовала, этим злыдням доверять нельзя, но, не будучи ни ясновидящей, ни собирательницей сплетен, поделать ничего не могла. Ей пришлось принять тот факт, что девочка погибла, и до некоторой степени по ее вине. Нет худа без добра: стыд и чувство вины заглушили ее скорбь. Она вернулась к жизни. Открыла несколько пекарен. Бросила все силы на обслуживание клиентов. И ей часто снилась маленькая негрита – последнее, что осталось от ее кузена. Привет, тетя, говорила девочка, и Ла Инка просыпалась со стеснением в груди.
А потом наступил 1955-й. Год Благодетеля нации. В пекарнях Ла Инки от покупателей отбоя не было, она снова сделалась заметной фигурой в городе, и вдруг ей рассказывают поразительную историю. О некоей маленькой девочке, проживающей в Дальней Асуа, что захотела посещать новую деревенскую школу, построенную Трухильято, но ее родители, хотя на самом деле они ей не родители, не пустили ее за парту. Девочка, однако, оказалась невероятно упрямой, и родители, которые не родители вовсе, осерчали, когда она начала отлынивать от работы, чтобы заниматься в классе, и во вспыхнувшей сваре девочка получила ожог, вот ужас-то; отец, что на самом деле не отец, вылил на ее голую спину сковородку кипящего масла. От ожога девочка чуть не умерла. (В Санто-Доминго хорошие новости распространяются со скоростью грома, плохие – со скоростью света.) Самое же умопомрачительное в этой истории – упорные слухи, что обожженная девочка приходится Ла Инке родственницей!
Но как такое может быть? – расспрашивала Ла Инка.
Помнишь своего кузена, доктора из Ла-Веги? Того, что угодил в тюрьму за дурные слова о Трухильо? Так вот, знакомый одного знакомого другого знакомого говорит, что девочка – его дочка!
Дня два Ла Инка отказывалась в это верить. По Санто-Доминго бродит тьма всяких слухов о чем угодно. Ла Инке не верилось, что девочка могла уцелеть, и где – в Дальней Асуа, этом захолустье![101] Две ночи ей не спалось, пришлось убаюкивать себя мамахуаной, ромом пополам с красным вином и медом, и после того, как ей приснился покойный муж, а более всего с целью унять растревоженную совесть Ла Инка попросила соседа и своего лучшего пекаря Карлоса Мойа (парня, что месил для нее тесто, прежде чем сбежать и жениться) отвезти ее туда, где якобы жила эта девочка. Если она – дочь моего кузена, я пойму это, только взглянув на нее, заявила Ла Инка. Спустя сутки Ла Инка вернулась с невероятно высокой и невероятно тощей, полумертвой Бели́сией; с тех пор отношение Ла Инки к деревне и сельским жителям оставалось неизменно враждебным. Эти дикари не только обожгли девочку, они еще и запирали ее в курятнике на ночь! Сначала они не хотели показывать ей ребенка. Какая она вам родня, она черненькая. Но Ла Инка настаивала, грозно прикрикнула, и когда девочка вылезла из курятника, скрючившаяся от ожога, Ла Инка заглянула в ее горящие яростью глаза, и ей почудилось, будто это Абеляр и Сокорро глядят на нее. Ну и что, что черная кожа, – это она. Третья и последняя дочь. Некогда потерянная, а ныне обретенная.
