Ростковский, хоть официально и являлись авторами здания на Котельнической, редко сами появлялись на стройплощадке. Архитекторы показывались там (если верить Гохману) только раз в несколько недель, поскольку оба одновременно занимались проектами многих других зданий, возводившихся тогда в столице. Инженер был недоволен тем, что Чечулин слишком мало внимания уделяет каждой из вверенных ему площадок. Но хуже всего, по мнению Гохмана, было то, что в те редкие дни, когда Чечулин появлялся-таки на работе, он пытался задавить всех своим авторитетом. Приходя туда, он принимался раздавать направо и налево указания, которые только мешали строительству. Порой распоряжения Чечулина приводили к долгим простоям, и иногда – к пустой трате огромного количества стройматериалов. Особенно тревожил Гохмана перерасход стали. Он продолжал: «Естественно, что такие „наскоки“ на ход проектирования, вместо деловой совместной работы с коллективом, приводят к многим ненужным переделкам чертежей»[491]. Гохман был не первым инженером, упрекавшим Чечулина в лишнем расходовании средств и неподобающем стиле руководства. Однако в данном случае недовольство инженера объяснялось и личными счетами.
Перед тем как написать это письмо Сталину летом 1949 года, Гохман уже обращался в другие вышестоящие инстанции и умолял принять меры против Чечулина. В своем письме Сталину Гохман упомянул о том, что уже пытался привлечь внимание партийного руководства к поведению Чечулина и Ростковского. «Как коммунист, – писал он, – я обязан был довести до сведения партийной организации об этом безобразном поведении авторов-архитекторов, особенно, ЧЕЧУЛИНА, который, используя свое положение начальника, делает все что ему вздумается»[492]. Но после обращения в вышестоящие органы Гохман заметил: «ЧЕЧУЛИН начал всячески травить меня». Пытаясь дискредитировать Гохмана в глазах других, Чечулин явно стремился выдавить его из коллектива[493]. Далее Гохман сообщал: «Мне старшие товарищи-коммунисты заявили, что: хотя по существу я безусловно прав и правильно отстаиваю государственные интересы, но тактически я не прав, ибо, мол, для ЦК партии дороже авторитет ЧЕЧУЛИНА, а не правота коммуниста ГОХМАНА, поэтому для пользы дела мне нужно стиснув зубы работать и не „злить“ ЧЕЧУЛИНА жалобами в ЦК»[494]. Садясь писать Сталину, Гохман находился уже на грани помешательства: «Я буквально в отчаянии от этих слов и готов убить себя, если в них есть хоть один процент правды. Я не могу и не хочу даже слышать о такой „тактике“»[495]. То ли благодаря горячности Гохмана, то ли просто потому, что «сигнал» от него поступил вовремя, его старания оказались вознаграждены: летом 1949 года в отношении Чечулина и Ростковского было начато официальное расследование.
Когда власти взялись за расследование коррупции и ненадлежащего руководства на стройплощадке на Котельнической набережной, вскрылись многочисленные случаи «небольшевистских» поступков и методов. Следователи обнаружили, что Чечулин подходил к проекту необдуманно, был невнимателен к работе и получал слишком большое вознаграждение. Метод «наскоков», который практиковал архитектор, приводил к различным просчетам и ошибкам. В одном случае, как рассказы вали, Чечулин велел демонтировать 63 стальных столба, на которых должны были держаться первые четыре этажа вдоль фасада здания, потому что их высота превышала нужную согласно плану на 35 сантиметров. Выполнение этого распоряжения обошлось государству в миллион рублей[496]. Такой просчет был сочтен возмутительным и, надо заметить, именно этот случай побудил Гохмана написать Сталину.
Подозрения в том, что Чечулин уделял недостаточно внимания объектам, вверенным его руководству, подтверждал тот простой факт, что в 1949 году архитектор отвечал за выполнение семи не связанных между собой строительных проектов в разных местах Москвы. Все они являлись крупными государственными заказами: помимо двух небоскребов, это были два жилых дома для Госплана, гостиница для МВД и жилой комплекс для военных и их семей на Октябрьском Поле[497]. Помимо того, что такая рабочая нагрузка явно накладывала на архитектора обязательства уделять каждому из них достаточно внимания, она еще и сулила ему немалое денежное вознаграждение. А расценки на архитектурные заказы в Москве послевоенного периода были таковы, что за все свои заказы Чечулин получал в месяц приблизительно от 25 до 30 тысяч рублей[498]. По сравнению со средним месячным заработком рабочих, занятых в строительной отрасли в СССР в 1950 году, – а она составляла 565 рублей, – это была очень приличная сумма[499]. Хотя сама эта практика – брать заказы на строительство отдельных объектов – была для советских архитекторов нормой, в данном случае комиссия, проводившая разбирательство в отношении Чечулина, сочла необычными и количество взятых одновременно заказов, и общую сумму гонораров, причитавшихся за их выполнение[500].
Дело Чечулина сказалось и на столичных градостроительных планах в целом: власти приняли к сведению, что их главный архитектор пренебрег своими прямыми обязанностями. Чечулин возглавил московскую архитектуру в 1944 году Его основная служебная задача состояла в том, чтобы контролировать осуществление генерального плана в своем городе и возглавлять комитет по делам архитектуры городского уровня. Но к концу 1949 года, как раз тогда, когда обнаружилось, что Чечулин отлынивает от дела и уделяет мало времени вверенным ему стройплощадкам небоскребов, выяснилось также, что он едва ли наблюдает за Генпланом реконструкции Москвы. С учетом того, что с 1947 года все силы оказались брошены на московские небоскребы, никто, наверное, не удивился сделанному в 1949 году заключению: «Трестом Мосгорпроект т. Чечулин руководит только в части проектирования высотных зданий»[501]. Как оказалось, в различных отделениях столичного Комитета по делам архитектуры – от Мастерской типового проектирования до Отдела районных архитекторов – дела были пущены практически на самотек[502]. Хотя в московских небоскребах и видели проект, объединявший столицу, в действительности эти сооружения отбирали и ресурсы, и время у остальных проектов.
Проводя расследование в отношении Чечулина, официальные лица столкнулись с тем, что московский Генеральный план пробуксовывает. В июле 1949 года они установили, что «за два последних года весь аппарат Управления ни разу не собирался и никаких задач перед ним никто не ставил»[503]. В отсутствие должного контроля инспекция Архстройконтроля – надзорного органа, отвечавшего за строительные работы в городе, – брала взятки. Еще больший материальный ущерб нанесли столице последствия проводившейся в годы войны политики, позволявшей горожанам самостоятельно возводить жилые и хозяйственные постройки. Благодаря программе государственного кредитования, вступившей в силу в 1944 году, советские граждане получили право строить собственные дома на земле, взятой в аренду у местных советов[504]. Однако и в конце 1940-х годов аппарат инспекции Архстройконтроля документировал многочисленные случаи самовольного строительства. В 1948 году таких случаев было насчитано 146, из них 34 приходились на незаконно построенные новые жилые дома и 56 –
