Достоевский записал в связи с процессом, что «Нечаев не социалист, но бунтовщик, в идеале его бунт и разрушение, а там „что бы ни было“.
О Нечаеве на процессе говорилось, естественно, очень много. За исключением Енишерлова, у которого были личные основания ненавидеть Нечаева, подсудимые отзывались о нем с уважением, хотя и не без сожаления. Даже сильнее других разочаровавшийся в Нечаеве Кузнецов показывал, что Нечаев „о положении народа… говорил с страшным энтузиазмом, и видно было, что во всяком его слове была искренняя любовь“. Подсудимый Прыжов заявил: „Я прожил 40 лет, встречался со многими литераторами, учеными, вообще с людьми, известными своею деятельностью, но такой энергии, как у Нечаева, я никогда не встречал и не могу представить себе“. Другой подсудимый, Рипман, утверждал, что Нечаев казался ему „в высшей степени сильным, энергическим человеком, обладающим большим даром убеждения“ и он „совершенно верил Нечаеву, как вообще верил в таких людей, которые задаются хорошими целями“. С особым восторгом говорил о Нечаеве Успенский: „Нечаев обладал страшной энергией и производил большое впечатление на лиц, знавших его. Он был верен своей цели, очень предан своему делу и личной вражды ни к кому не имел“. На процессе также отмечалось, что Нечаев „производил впечатление человека полнейшей преданности делу и той идее, которой он служил. Сведениями он обладал громадными и умел чрезвычайно ловко пользоваться своими знаниями. Поэтому мы относились к нему с полнейшим доверием“. Адвокат В. Д. Спасович говорил на суде: „Хотя Нечаев — лицо весьма недавно здесь бывшее, однако он походит на сказочного героя… Он возымел еще в январе 1869 года мысль гениальную, он задумал (живой человек) создать самому для себя легенду, сделаться мучеником и прослыть таковым на всю землю русскую… вранье явилось в нем, по всей вероятности, потому, что в плане его действий была ложь как средство для достижения известной цели; но известно, что такое средство весьма опасно действует на характер. Оно до такой степени входит в плоть и кровь лжеца, что сей последний незаметно привыкает употреблять ее потом без всякой нужды, просто из любви к искусству… Этот страшный, роковой человек всюду, где он ни останавливался, приносил заразу, смерть, аресты, уничтожение. Есть легенда, изображающая поветрие в виде женщины с кровавым платком. Где она появится, там люди мрут тысячами. Мне кажется, Нечаев совершенно походит на это сказочное олицетворение моровой язвы“. При этом, правда, Спасович также назвал Нечаева Хлестаковым. А вот другой адвокат, Соколовский, утверждал на процессе, что Нечаев — „ничтожная на самом деле личность“, просто человек „с болезненным самолюбием“.
Достоевский объединил эти характеристики в своем Петре Верховенском, органически соединив хлестаковщину с демонизмом и дьявольщиной. В поздних набросках к роману о Верховенском-младшем говорилось: „Необыкновенный по уму человек, но легкомыслие, беспрерывные промахи даже в том, что бы он мог знать. Обидчивость и невыдержанность характера. Если б он был с литературным талантом, то был бы не ниже никого из наших великих критиков-руководителей начала шестидесятых годов. Он писал бы, конечно, другое, чем они, но эффект произвел бы тот же самый… Он и теперь действует за границей и говорит обаятельно. Он понял, например, что Кириллову ужасно трудно застрелить себя и что он верует, пожалуй, „пуще попа“.
Он очень остроумно развивал свой план Ставр(огину) и умно смотрел на Россию. Только странно все это: он ведь серьезно думал, что в мае начнется, а в октябре кончится. Как же это назвать? Отвлеченным умом? Умом без почвы и без связей — без нации и без необходимого дела? Пусть потрудятся сами читатели“.
Однако в дальнейшем, уже после завершения „Бесов“, когда в январе 1873 года в Московском окружном суде с участием присяжных прошел суд над возвращенным в Россию Нечаевым, последнее слово Сергея Геннадиевича разочаровало Достоевского, не увидевшего в нем действительно крупной личности, соответствующей масштабу совершенных и задуманных преступлений: „Ведь уж, кажется, следил за делом, даже писал о нем, и вдруг — удивился: никогда я не мог представить себе, чтобы это было так несложно, так однолинейно глупо. Нет, признаюсь, я до самого последнего момента думал, что все-таки есть что-нибудь между строчками, и вдруг — какая казенщина! Ничего не мог я себе представить неожиданнее. Какие восклицания, какой маленький-маленький гимназистик „Да здравствует земский собор, долой деспотизм!“ Да неужели же он ничего не мог умнее придумать в своем положении“.
Вероятно, Достоевский бы еще раз изменил мнение о Нечаеве, узнай он о финале жизни Нечаева. Лишенный в тюрьме возможности писать (за „дурное поведение“ у него отобрали перо и бумагу), Сергей Геннадиевич обратил весь свой пропагандистский дар в устное слово и сумел довольно быстро распропагандировать и заставить служить себе тех солдат и унтер-офицеров, которые непосредственно его охраняли. С их помощью Нечаев смог установить связь с членами организации „Народная воля“, готовившими покушение на царя. Солдатам же он объяснял, что царя вскоре убьют и вместо него выберут другого, и впредь царей будут только выбирать, а вся земля отойдет крестьянам. Народовольцы разрабатывали планы освобождения Нечаева или путем налета на тюрьму, или с помощью распропагандированных им солдат, переодев его в солдатский мундир. Однако Нечаев сам велел отказаться пока от планов его освобождения в пользу подготовки цареубийства. Цареубийство, как известно, удалось, но в результате в первой половине 1881 года „Народная воля“ была разгромлена, а наиболее активные ее члены арестованы и казнены. Тем самым почти полностью оборвалась связь Нечаева с волей, хотя ни один народоволец не упомянул жандармам об этой связи и о наличии в Петропавловской крепости тайной солдатской организации. Нечаев начал готовить побег с помощью своих солдат, но в конце 1881 года один из народовольцев, Лев Мирский, наконец рассказал о нечаевской организации в крепости. Все ее участники были арестованы, в том числе и уже уволившиеся в тот момент в запас. Их осудили к каторжным работам. Нечаева на суд не вызывали, в материалах дела он фигурировал как „арестант № 5“. Его перевели в камеру № 1, полностью изолированную от других, так что ни перестукиванием, ни иным образом Нечаев не мог общаться с другими узниками. Питание его ухудшили, время прогулок сократили с 2 часов до 20 минут, но теперь его не выпускали на свежий воздух, а из всех книг разрешили читать только Библию.
Вскоре у узника развилась цинга. Тогда врач предписал отпускать Нечаеву в день полбутылки молока и возобновить прогулки на воздухе. Это было сделано, но цинга осложнилась водянкой, и 21 ноября 1882 года узник скончался, почти на два года пережив обессмертившего его писателя.
Очевидно, Достоевский обратил внимание на показания Г. Енишерлова, подчеркнувшего цинизм взглядов Нечаева не только на людей, принадлежащих к миру, осужденному на разрушение, но и на студенчество, недовольство которого он стремился использовать в своих целях. „Я находил всегда Нечаева в озлобленном и скептическом настроении человека, — показывал Енишерлов, — которому не удалось предпринятое дело, который не услышал сочувственного отклика. По его выражению, русское общество состоит из холопов, в которых не вспыхнет революционная искра, как бы ее ни раздували. Из этого общества студенческая среда наиболее благоприятна революционной пропаганде; но и в ней пропаганда тогда только будет иметь успех, когда скроется на первых порах под каким-нибудь лично студенческим делом“. Достоевский в „Бесах“ сделал эту мысль жизненным кредо Верховенского: „Неужели вы до сих пор не понимали, Кириллов, с вашим умом, что все одни и те же, что нет ни лучше, ни хуже, а только умнее и глупее; и что если все подлецы (что, впрочем, вздор), то, стало быть, и не должно быть неподлеца!“ „Нечаев явился к нам в качестве агента Женевского общества, и те бланки и прокламации, которые он принес, заставляли нас думать, что он действительно лицо доверенное, и приход его ко мне в качестве ревизора от Женевского комитета еще более меня в этом убедил. Все это заставляло думать, что дело происходит в громадных размерах, между тем как тут был обман, автором которого был Нечаев, а обманутыми были мы“, — говорил на суде ближайший помощник Нечаева Успенский. И он же утверждал: „Нечаеву в погоне за своей целью, в его безустанной работе некогда было заниматься какими бы то ни было личными отношениями к кому бы то ни было.
Правила революционера, которыми Нечаев был проникнут до мозга костей, положительно запрещали всякую личную месть, хотя бы она была и полезна для общества. Наконец, смею думать, Нечаев был настолько человек что никогда не решился бы пожертвовать человеческою жизнью из-за личного неудовольствия. Во всяком случае, я не замечал в нем никакой вражды“. „Этими товарищами, — тонко заметил Спасович, — он мог руководить своими словами, личным своим авторитетом; но этого ему мало: он привык командовать и не мог терпеть рассуждений. И вот для достижения этой цели, для усиления своей власти он созидал и ставил за своими плечами целый ряд призраков… Нечаев был человек, который предпочитал спокойно властвовать и командовать, нежели рассуждать. Привычка генеральствовать как будто была врождена ему, та привычка, в которой он обвинял всех тех, которые его расспрашивали об обществе“. Хроникер по поводу тактики Верховенского: „Петр Степанович несомненно был виноват пред ними: все бы могло обойтись гораздо согласнее и легче, если б он позаботился хоть на капельку скрасить действительность. Вместо того чтобы предоставить факт в приличном свете, чем-нибудь римско-гражданским или вроде того, он только выставил грубый страх и угрозу собственной шкуре, что было уже просто невежливо. Конечно, во всем борьба за существование, и другого принципа нет, это всем известно, но ведь все-таки…“
