— Что ж, трудно, что ли, идет? Заколодило?
— Идет? Как не надо легче. Я вас посмешу: первое что ужасно действует — это мундир. Нет ничего сильнее мундира. Я нарочно выдумываю чины и должности: у меня секретари, тайные соглядатаи, казначеи, председатели, регистраторы, их товарищи — очень нравится и отлично принялось. Затем следующая сила, разумеется, сентиментальность. Знаете, социализм у нас распространяется преимущественно из сентиментальности. Но тут беда, вот эти кусающиеся подпоручики; нет-нет да и нарвешься. Затем следуют чистые мошенники; ну эти, пожалуй, хороший народ, иной раз выгодны очень, но на них много времени идет, неусыпный надзор требуется. Ну и, наконец, самая главная сила — цемент, все связующий, — это стыд собственного мнения. Вот это так сила! И кто это работал, кто этот „миленький“ трудился, что ни одной-то собственной идеи не осталось ни у кого в голове! За стыд почитают.
— А коли так, из чего вы хлопочете?
— А коли лежит просто, рот разевает на всех, так как же его не стибрить! Будто серьезно не верите, что возможен успех? Эх, вера-то есть, да надо хотенья. Да, именно с этакими и возможен успех. Я вам говорю, он у меня в огонь пойдет, стоит только прикрикнуть на него, что недостаточно либерален. Дураки попрекают, что я всех здесь надул центральным комитетом и „бесчисленными разветвлениями“. Вы сами раз этим меня корили, а какое тут надувание: центральный комитет — я да вы, а разветвлений будет сколько угодно.
— И все этакая-то сволочь!
— Материал. Пригодятся и эти.
— А вы на меня все еще рассчитываете?
— Вы начальник, вы сила; я у вас только сбоку буду, секретарем. Мы, знаете, сядем в ладью, веселки кленовые, паруса шелковые, на корме сидит красна девица, свет Лизавета Николаевна… или как там у них, чорт, поется в этой песне…
— Запнулся! — захохотал Ставрогин. — Нет, я вам скажу лучше присказку. Вы вот высчитываете по пальцам, из каких сил кружки составляются? Все это чиновничество и сентиментальность — все это клейстер хороший, но есть одна штука еще получше: подговорите четырех членов кружка укокошить пятого, под видом того, что тот донесет, и тотчас же вы их всех пролитою кровью как одним узлом свяжете. Рабами вашими станут, не посмеют бунтовать и отчетов спрашивать. Ха, ха, ха!
„Однако же ты… однако же ты мне эти слова дол-жен выкупить, — подумал про себя Петр Степанович, — и даже сегодня же вечером. Слишком ты много уж позволяешь себе“.
Самая фамилия Кармазинов происходит от „кармазинный“ (cramoisi — франц.) — темно-красный и намекает на сочувствие Тургенева „красным“. Поэтому и связь Кармазинова с „бесами“ кажется вполне органичной.
Достоевский, раздраженный романом Тургенева „Дым“, попытался в личной беседе прояснить, как же автор относится к идее самобытности России. Но тургеневскую мысль о том, что никакого самобытного русского начала не существует, а есть только общая для всех дорога европейской цивилизации, Достоевский не принял и резко посоветовал Ивану Сергеевичу купить телескоп, чтобы лучше рассмотреть из-за границы, что же происходит на родине. Писатели так и остались во враждебных отношениях.
Как отмечал Е. Соловьев в биографическом очерке Достоевского, „в „Бесах“ в лице писателя Кармазинова он потешался над Тургеневым за его „страсть изображать, например, поцелуи не так, как они происходят у всего человечества, а чтобы кругом рос дрок или какая-нибудь другая трава, о которой надо справляться в ботанике, причем и на нем должен быть непременно какой-нибудь фиолетовый оттенок, которого, конечно, никто никогда не видал, а дерево, под которым уселась интересная пара, непременно како-го-нибудь оранжевого цвета“. Этот пуризм, очевидно, происходил от слишком серьезного, слишком вдумчивого отношения к жизни, которая представлялась Достоевскому как религиозная проблема прежде всего. Все равно как каждого его героя жизнь прежде всего мучает, так она мучила и его самого. Где тут описывать поцелуи интересных пар!.. Это-то уж, не-сомнению, взгляд на жизнь тяжкодума, городского пролетария“».
Здесь весьма точно передан характер взаимоотношений Бакунина и Нечаева. Достоевский проницательно понял, что такие, как Петр Верховенский (Нечаев), просто используют таких, как Ставрогин (Бакунин), а потом безжалостно избавятся от них, когда минует в них необходимость. Развитие социалистических революций в XX веке вполне подтвердило прогноз Достоевского. Вспомним хотя бы сталинские чистки 20-х—30-х годов, безжалостные расправы с соратниками по партии.
Думаю, не случайно Верховенский-младший носит имя Петр. Ставрогин — это своеобразный Христос революции, отрицающий Христа евангельского. А Верховенский — это новый апостол Петр, призванный создать «церковь революции» — сеть кружков и законспирированных пятерок.
Верховенский — практик, Ставрогин — теоретик Адвокат В. Д. Спасович, послуживший прототипом адвоката Фетюковича в «Братьях Карамазовых», обсуждая вопрос о возможном авторе «Катехизиса», подчеркивал: «Нечаев был прежде всего революционер дела. Между тем в авторе катехизиса мы видим теоретика, который на досуге, вдали от дела, сочиняет революцию, графит бумагу, разделяет людей на разряды по этим графам, одних обрекает на смерть, других полагает ограбить, третьих запугать и т. д. Это чистейшая, отвлеченная теория. Я вижу в содержании этого катехизиса большое сродство, так сказать, химическое, с образом мыслей Нечаева… я полагаю, что катехизис есть эмиграционное сочинение, произведшее на Нечаева известное впечатление и принятое им во — многих частях в руководство. Яне смею приписывать его Бакунину; но во всяком случае происхождение его эмиграционное».
Достоевский пародировал эпатирующие лозунги социалистов и анархистов в тех прокламациях, которые «с содроганием» распространяет капитан Лебядкин: «Запирайте скорее церкви, уничтожайте Бога, нарушайте браки, уничтожайте права наследства, берите ножи». В уста одного из «бесов», Шигалева, Достоевский вложил гениальный афоризм: «Все рабы и в рабстве равны».
Идея Шигалева о разделении человечества на «два неравные человечества» сродни теории Раскольникова о двух разрядах людей. В «Бесах» содержание этой книги изложено с нескрываемой иронией: «Одна десятая доля получает свободу личности и безграничное право над остальными девятью десятыми. Те же должны потерять личность и обратиться вроде как в стадо и при безграничном повиновении достигнуть рядом перерождений первобытной невинности, вроде как бы первобытного рая, хотя, впрочем, и будут работать. Меры, предлагаемые автором для отнятия у девяти десятых человечества воли и переделки его в стадо, посредством перевоспитания целых поколений, — весьма замечательны, основаны на естественных данных и очень логичны. Можно не согласиться с иными выводами, но в уме и в знаниях автора усумниться трудно». Позднее в январском выпуске «Дневника писателя» за 1876 год Достоевский признавался: «Я никогда не мог понять мысли, — писал он, — что лишь одна десятая доля людей должна получать высшее развитие, а остальные девять десятых должны лишь послужить к тому материалом и средством, а сами оставаться во мраке. Я не хочу мыслить и жить иначе, как с верой, что все наши девяносто миллионов русских… будут все, когда-нибудь, образованны, очеловечены и счастливы».
Писатель также подметил, что «бесы» готовы избавляться не только от ставших помехами вождей и от исполнителей, вроде капитана Лебядкина, услуги которых им больше не нужны. Потому-то Петруша спокойно бросает своих соратников на произвол судьбы и бежит за границу, после того как неудачей заканчивается революция в одном отдельно взятом губернском городе.
Новая волна статей о Нечаеве и «Народной расправе» была вызвана открывшимся 1 июля 1871 года в Петербургской судебной палате процессом над большой группой молодежи, преимущественно студенческой, в той или иной степени связанной с организацией Нечаева. К тому времени Достоевским уже была опубликована первая часть романа, две главы второй части и в общих чертах намечены продолжение и окончание «Бесов».
Дело «об обнаруженном в различных местах империи заговоре, направленном к ниспровержению установленного в государстве правительства» слушалось с перерывами до сентября. Подсудимые в зависимости от степени участия в деятельности общества были разделены на три группы. Первая и важнейшая группа состояла из помощников Нечаева по убийству— Успенского, Кузнецова, Прыжова, Николаева; других влиятельных членов общества — Ф. В. Волховского, В. Ф. Орлова, М. П. Коринфского; видных революционеров, находившихся в некоторой связи с обществом (П. Н. Ткачев), и тех, кто был лично особенно близок к Нечаеву (Е. Х. Томилова). Приговор по делу этой группы был вынесен 15 июля, а Достоевский вернулся в Петербург после многолетнего пребывания за границей 8 июля 1871 года, когда многое в «Бесах» уже вполне устоялось. Но кое-какие детали, связанные с тем же «Катехизисом революционера» и с явной харизматичностью Нечаева, выявившейся в показаниях его соратников, Достоевский добавил в роман по материалам процесса. В результате Верховенский стал менее шутом, а более — демонической, наводящей неподдельный ужас личностью, да и у Ставрогина демонизма прибавилось.
