С самого начала моим партнерам стало очевидно, что я совершенно не способна составить им партию. Мне даже было трудно держать в руках тринадцать карт. Едва я пыталась их переложить в другую руку, карты падали мне на колени — на всеобщее обозрение. Все терпеливо объясняли мне правила игры, и все же ни одного путного хода я сделать не могла. Когда же подошла моя очередь сдавать, то тут мой позор достиг апогея. Я уверена, что мистер Ходдинотт смог бы рассортировать недельную почту быстрее, чем я сдать карты на четверых.
Женщины играли с непостижимой сноровкой и мастерством: их натренированные руки скользили по вееру карт, перекладывали, вытягивали нужную.
Нелли, которая не участвовала в игре, потому что готовила легкую закуску, то и дело посматривала из-за моего плеча и, чтобы я не задерживала игру, подсказывала мне, с какой карты ходить. Я чувствовала свою беспомощность, мне это все страшно надоело, я была близка к тому, чтобы разреветься.
Когда наконец игра закончилась, стали раздавать призы. Был первый и второй приз, и был утешительный приз. Естественно, именно его я и получила — стеклянную пепельницу с надписью Сувенир из Балины (Ньюфаундленд).
Подали закуску, и тут я поняла, что совершила антиобщественный поступок. Каждая женщина, за исключением Марджери, что-то для данного случая специально испекла. Но, когда Нелли меня приглашала, она ничего об этом не сказала. Как и в карточной игре, снова я попала впросак. Все всё знают и умеют, кроме меня.
Сославшись на головную боль, Айрис ушла рано. Остальные не расходились часов до двух. Мы все вместе шли под руку по дороге. Когда подошли к тому месту, где дорога раздваивается, я бодро пожелала всем женщинам доброй ночи и отправилась в сторону Собачьей Бухты.
— Боже мой, вы что, одна пойдете до самого дома? — воскликнула миссис Норткотт.
— Как, милая моя, без попутчика? — подхватила миссис Стаклесс.
Все хором принялись убеждать меня, что одной ночью далеко ходить не стоит. Миссис Ходдинотт сказала, что разбудит своего брата, он живет поблизости, и тот подвезет меня на грузовике. Миссис Стаклесс предложила мне переночевать у нее. Все были поражены, когда я заверила их, что мне самой хочется пройтись и что темноты я не боюсь.
Итак, бесстрашная, как заклинатель змей, я двинулась домой. Половинка луны освещала неровную дорогу. Ни в одном окне не горел свет, впервые меня не провожали взглядами из окон. Прямоугольники домов вместе с падавшими от них тенями образовали шахматное поле из серых, черных и темно-красных клеток. Спящая на крыльце собака приоткрыла глаз, глянула на меня, но лаять не решилась. Море за домами было темным и спокойным. До самого горизонта бежала по воде светлая дорожка лунного света. Картина была сказочно красивая. Такой не увидишь нигде в мире.
19
На карточные посиделки меня больше не приглашали. Видимо решили, что я туповата, вроде Элайса. А того обнаружили на следующий же день — живой и невредимый, он преспокойно плыл по течению в своей лодке.
Тем не менее я все больше и больше осваивалась среди женщин Собачьей Бухты. Они привыкли считать меня каким-то недоразумением, птицей из чужой стаи. Я никогда не стану для них своей, но все же моя непохожесть перестала отталкивать их.
Весной, через шесть лет после рождения четвертого чада, у Мелиты и Дэна Куэйла-младшего родился пятый ребенок. Едва Мелита с новорожденным прибыли из больницы домой, к ним повалил поток посетителей. Малыша назвали Дэниелом (Дэнни), как отца и деда.
В честь отцов и дедов здесь часто называют новорожденных. Первый сын в семье Куэйла-младшего был назван в честь прадеда, покойного Джона Куэйла, которого после смерти величали не иначе как «бедный дедушка Джон». Второго сына назвали Лероем в честь отца Мелиты. Считалось, однако, что только мальчишки должны наследовать эту традицию. Девочек в поселке называли самыми различными именами, скажем, называли именем красивого цветка, редкого драгоценного камня или в честь какой-нибудь звезды экрана.
Бабушка новорожденного, Лиззи Куэйл, каждый день деловито, словно челнок, сновала от своего дома к дому сына. Всю свою жизнь она лишь одним и занималась — проблемами своих детей. Можно было только удивляться ее выносливости: ей было за пятьдесят, а в доме подрастало семь дочерей да еще сын. Но это была лишь половина выращенных ею детей. Когда Лиззи ходила еще в невестах, она уже знала, что ее ждет: надо рожать детей, надо продолжать род. Так уж повелось еще с той поры, когда дети часто гибли от неизвестных болезней, женщины часто умирали от родов и много юношей и мужчин находили свою гибель в море. Я часто думала: сколько же страданий выпало ей, прошедшей через шестнадцать беременностей и родов, перенесшей столько жизненных тягот…
А может, она предпочла бы жизнь вроде моей, с бесконечной учебой, переездами, с честолюбивыми замыслами, которые мои родители и учителя воздвигали передо мной? С моим поздним замужеством и с тем, что у меня нет детей? Сдается мне, что ни за что на свете она не поменялась бы со мной местами.
Лиззи и Дэн-старший могли гордиться своими шестнадцатью детьми. Все они выросли работящими и бережливыми, с раннего детства познав трудности жизни. Только один Чарли был в семье белой вороной. Внешне он был не лишен фамильных черт — чуть приземистый и шире в кости, чем его старший брат, Дэн-младший. Жил Чарли в дальнем конце Собачьей Бухты в маленьком запущенном домишке, с которого, как обгоревшая после загара кожа, отслаивалась розовато-оранжевая краска. Это был семейный бунтарь: единственный из Куэйлов, кто принимал участие в неудачно закончившейся забастовке 1958 года. С тех пор Чарли не удавалось найти в поселке постоянную работу.
Дэн-старший, мастер в упаковочном цехе и к тому же член совета поселка, не слишком ладил с сыном, он не разделял его радикальных взглядов. Год, а может и больше, Чарли с женой Бланш и двумя детьми жили на пособие по безработице, но их родственники старательно обходили эту тему. Если родители, братья или сестры мимоходом, ненадолго заглядывали к Чарли, то ни заводские дела, ни жалованье рабочих рыбозавода не обсуждались. Говорили в основном о погоде, о детях, о болезнях, о том, кто умер.
В семье Куэйлов рыбаков не было. В молодости Дэн-старший выходил в море матросом на разных судах, но до тех пор, пока ему не перевалило за сорок. Тогда-то ему удалось найти постоянную работу на рыбозаводе и осесть на берегу. Вот почему ни один из его четырех сыновей не овладел ремеслом рыбака, которое обычно передается от отца к сыну.
У Эзры Роуза все было наоборот — шестьдесят лет ловил рыбу и обучил этому делу обоих своих сыновей, но они еще в юности уехали из поселка и так и не возвратились. Эзра знал, где водится рыба, и часто хвастал, что носом ее чует. Но ему давно уже шел восьмой десяток, и старик понимал, что одному ему рыбу не ловить — слишком он стар, надо, чтобы в лодке рядом был рыбак помоложе. Мне думается, что Эзра, как никто, вошел в положение безработного Чарли Куэйла, и вот Чарли, которому было уже за тридцать (по годам уж давно не ученик), перенял опыт у старого рыбака.
Каждый год, стоило Эзре нанести очередной слой сурика на свою лодку, они вдвоем почти ежедневно выходили в море. И впервые за много лет жизнь улыбнулась Чарли, он начал уверенней смотреть в будущее. Теперь можно сказать чиновнику соцстраха, что пособие по безработице не требуется.
Ближайшим другом Чарли был Оби Кендэл. Их жены Эффи и Бланш были сестрами, и они часто все вместе собирались то у одних, то у других на кухне. Пока женщины говорили о детях, мужчины обсуждали дела на рыбозаводе и мечтали, что настанет время, когда положение рабочих улучшится. В конце концов и Оби и Чарли пришли к выводу, что надо организовать профсоюз. Никто, кроме них, так четко не видел необходимость этого. Никто, кроме них двоих, не мог отважиться на такое.
Раз как-то вечером они нежданно-негаданно заявились к нам.
— Может, вы, сэр, нам поможете? — обратились они к Фарли. — Нам надо войти в контакт с каким-нибудь профсоюзом, чтобы кто-нибудь из них приехал сюда.
— Вот-вот, давно пора! — сказал Фарли. — Только так можно разорвать удавку, которую рыбозавод накинул на поселок. Да это же феодализм чистой воды, вот что! Значит, так: я мало что знаю о профсоюзах, но могу узнать. Если вы мне это доверите, я сделаю все, что в моих силах, — бесстрашно заключил он.
Наша дружба с Дрейками зашла в тупик неразрешимых противоречий. В последнее время мы редко общались, но совсем не встречаться в нашем замкнутом мирке было невозможно. Время от времени мы сталкивались то с Барбарой, то с Фримэном на дороге, в магазине, на почте или на заседаниях библиотечного совета. Мы постигали каноны социальной терпимости, известные каждому жителю Балины: надо уметь поддерживать отношения даже с теми, кто думает и поступает иначе.
