Но возвращаюсь к военному времени. Всё же мы решили вернуться в Москву.
Мы жили в одном из переулков между Трубной улицей и Сретенкой, дом стоял высоко на так называемом Сретенском холме, и из окон шестого этажа был виден Кремль и висящие в небе аэростаты. То и дело по радио объявляли воздушную тревогу, и мы прятались в бомбоубежище, оно находилось в подвале нашего дома. Маленькие дети плакали, в подвале было душно и страшно.
Папа утешал меня, как мог. По вечерам он брал меня на колени, я прижималась к нему, гладила его мягкие каштановые волосы, осторожно перебирала родинки на шее…
Вскоре начались разговоры об эвакуации, родители сказали, что меня отправят в Чистополь – в интернат, вместе с другими детьми из писательских семей. Мама в это время работала в Союзе писателей, и поэтому я оказалась в числе детей, эвакуируемых в Чистополь. Среди других вещей мама положила в чемодан пачку открыток с обратным московским адресом и кусочек туалетного мыла, запах которого до сих пор ассоциируется у меня с чувством сиротства. И другой запах: у меня был шарфик мамы, который я всё время нюхала и прижимала к лицу.
Наташа с отцом. Чистополь, 1942
Я ехала в вагоне с детьми, и этим же поездом в Чистополь ехали родители мамы, мои дедушка и бабушка. А папа и мама еще какое-то время оставались в Москве.
Из Казани мы доплыли до поселка Берсут недалеко от Чистополя. Здесь был летний лагерь, в котором мы прожили до осени. Всё время меня не покидала тоска. Я всегда была «зажатой», стеснительной девочкой, а тут еще прибавилось заикание, я потеряла дар свободной речи, и это меня очень мучило и заставляло сторониться других детей. Но бывали и светлые моменты. Когда мы отмечали мой день рождения, и я преодолела свою замкнутость, веселилась вместе со всеми, особенно, когда на столе появилось мороженое – по тем временам редчайшее лакомство.
Осенью нас привезли в Чистополь и поселили в интернате. Интернат внутри производил впечатление трюма корабля с лестницами-трапами, так что мы как бы после Камы – поплыли дальше…
Я была в младшей группе и жила в комнате с несколькими девочками: Алёнкой Закс, Ларисой Лейтес, Наташей Рыленковой (ее беззлобно звали Рыло), Ларой Суравич. Была еще Леночка Райс, и, чтобы не погрешить против правды, надо сказать, что многие дети ее дразнили и не упускали случая обидеть, потому что она была немка. А меня звали Камкой – от фамилии Камионская.
С Ларочкой Суравич я очень подружилась, и дружба эта продолжается до сих пор. Тетя Лары Мария Абрамовна с мужем, сыном Ашиком и своей матерью снимала комнату в Чистополе. Ее муж Яков Юльевич Ривис (это псевдоним, настоящая фамилия Баскин) был известным еврейским писателем. А родители Лары, польские коммунисты, эмигрировали до войны в СССР и вскоре были арестованы. Отца расстреляли, а мать выпустили после войны, и они с Ларой вернулись в Польшу. Когда родителей арестовали, Лару взяла на воспитание ее тетя, родная сестра мамы, Мария Абрамовна.
С Ларочкой мы спали в одной кровати возле печки, так было теплее. Мы поверяли друг другу тайны: обе мы были влюблены в двух мальчиков, имен которых я уже не помню.
Одно из наших детских развлечений: во дворе интерната был сарай с сеном и полатями. Мы забирались на полати и прыгали в сено. И так бегали по кругу бесконечное число раз: на полати и – вниз.
Наташа Плигина. Чистополь. 12 марта 1943
Помню, как мы перебирали гречу, она была насыпана на ткани, разостланной на полу в большой комнате, а мы, дети, сидели вокруг. Если мне не изменяет память, это было занятие, которым руководила Зинаида Николаевна Пастернак.
В этой же комнате нам показывали фильм «Свинарка и пастух». Там на стене был экран или, может быть, заменявшая его большая простыня. Еще нас учили вязать варежки и носки. Особенно трудно было освоить вязание пятки. Но нам помогали воспитательницы, и мы вязали, гордясь тем, что вяжем для фронта.
В Чистополе я пошла в школу в 1 – й класс.
В классе висела стенгазета, где были нарисованы: самолет – и список отличников (я была в их числе); ниже – поезд и список тех, кто учился на хорошо, и еще ниже – лошадь с телегой – те, кто учился плохо.
Я мучительно заикалась, мне было трудно отвечать уроки. Но на новогоднем вечере станцевала танец с шалью под музыку песенки «Здравствуй, гостья зима…» Вернее, я подпрыгивала и разводила руками с шалью под музыку.
Получилось так, что маме пришлось быть в эвакуации в Казани, а папа приехал в Чистополь. Мама была прикомандирована как переводчица к семье французского писателя-антифашиста Жана Ришара Блока. Ж.Р. Блок и его жена Маргарит покинули Францию, оккупированную гитлеровцами, и нашли убежище в СССР.
Приехав в Москву, Жан Ришар стал активно выступать по радио, вещающему на Францию, эти выступления слушали тысячи французов, черпая в них силы для борьбы с фашистами. У Блока были и личные счеты с оккупантами: одна из его дочерей – Франс – была участницей Сопротивления. Она и ее муж были казнены немцами.
Мама помогала Блоку готовить тексты для выступлений по радио и переводила на русский его статьи для газет. Он публиковался в наших газетах – «Правде», «Комсомольской правде», «Красной звезде».
Когда часть Союза писателей была эвакуирована в Казань, Блоки и мама тоже оказались в этом городе. Маме пришлось разрываться между Москвой, куда она ездила по делам Союза, Казанью и Чистополем, где она бывала редко и очень страдала от разлуки с родными людьми. Меня мама любила больше всего на свете, я была поздним и единственным ребенком, часто болела, и она, не щадя себя, посвятила мне всю свою жизнь.
Папа снял комнату в Чистополе на улице Льва Толстого, в доме 36 (сейчас этого дома уже нет, на его месте построен новый).
Чистопольский период оказался ужасным в жизни папы. Мало того, что он вынужден был жить порознь с мамой, он еще оказался в профессиональной изоляции – невостребованный как художник, в отрыве от привычной профессиональной среды. В Москве он близко дружил с Александром Осьмеркиным, был хорошо знаком с Лансере, Фальком, Машковым, Кончаловским, с семьей архитектора Шехтеля. Среди писателей и членов их семей, оказавшихся в Чистополе, у него почти не было знакомых. Исключение составляла семья искусствоведа Александра Германовича Шора и его жены, детской поэтессы Маргариты Ильиничны Ивенсен.
Бывая у них, он имел возможность говорить на близкие ему темы. (Девочки Шоров – Агда и Гедда – находились, как и я, в интернате.)
Александр Плигин. 1912
Папа всегда был очень нервным, уязвимым человеком, а трудности жизни в Чистополе резко усугубили его состояние. Одной из самых больших бед было отсутствие работы – не только по профессии, но и любой, которая могла бы поддержать его существование. Одно время он устроился на стройку и что-то зарабатывал, но это длилось недолго. Когда была эта работа, он выделял из своих скудных средств какие-то суммы, которые передавал для меня дедушке и бабушке. Он меня очень любил и страдал не только от своей нищеты, но и оттого, что не может мне помочь.
Страницы письма Александра Плигина жене. 1943
При переезде из Казани в Чистополь его выбросило из кузова грузовика, он сломал ногу, лежал в больнице, ходил на костылях, а потом с палкой. И надо еще добавить, что с дедушкой и бабушкой у него сложились трудные отношения. О том, как тяжко ему пришлось в эту пору, свидетельствуют его письма. Вот несколько отрывков из письма маме:
«…Я ездил на три дня в Берсут для погрузки дров. Туда ехали (10 человек) на барже, а обратно пришлось идти до пристани 8 км пешком, да городом 3 км. Едва дошел. Да и сама погрузка – очень тяжелая работа, поленья длиной метр, а толщиной до аршина и весом 3–4 пуда и больше. Таскали на носилках, по 2 челов. по мосткам на баржу. Натаскали всего 80 кубометров, из которых на мою долю досталось кубометров 6–7, так как работал я не так продуктивно, как другие…
…Возвращаюсь к вопросу о службе. Уволили меня по сокращению штатов, а штаты сократили по сокращению работы…
…Тотчас же после увольнения я бросился в колхоз, где работал мой знакомый по больнице…»
Но там у папы тоже не получилось устроиться на работу. Он голодал. «…Должен сказать, что за всё пребывание в Чистополе я не купил ни грамма масла… и ни одного яйца».
Не о моем ли папе идет речь в стихотворении Е. Евтушенко «Мед»:
В том страшном, в сорок первом, в Чистополе,
Где голодало всё и мерзло,
На снег базарный бочку выставили Двадцативедерную! – меда!..
Дальше говорится о художнике, который обменял свои ботинки на мед:
…Художник старый на ботинках
Одной рукой шнурки разматывал,
Другой – протягивал бутылку.
Глядел, как мед тягуче цедится,
Глядел согбенно и безропотно
И с медом – с этой вечной ценностью —
