слабая дань, заплаченная времени и обстоятельствам. В 1848 году, как и прежде, как и после, Триест заботился только о своих торговых интересах; за них страшился он приближения итальянского флота и Итальянской революции; ради них он льнул более к правительству Австрии, чем к своей национальности, – если только у него есть национальность: Триест самый космополитический город в Европе.
Впрочем и в этом по преимуществу меркантильном городе есть нерв, трепещущий не от одних торговых побуждений, есть чувство, готовое откликнуться не на один биржевой призыв, и вздрогнуть не от одного известия о банкротстве какого-либо огромного дома. В Триесте есть часть населения незначительная числом, но важная по богатству, а следовательно и по влиянию; время от времени она приходит в большое волнение, образует кружки, перешептывается с таинственным видом, толкует с капитанами и шкиперами кораблей, делает между собой денежные сборы, – это население греков, население славян православного исповедания. При первом известии с Востока, при первой пробудившейся надежде на освобождение своих единоверцев от ига, тяготеющего на них, они готовы пожертвовать своим достоянием, которое с таким трудом нажили, чтобы доставить средства для дела общего. Надо было видеть их энтузиазм в столь памятный для всех, преданных своей вере и своей истории, 1853 год!
Жизнь человеческая слагается под влиянием времени и разных внешних обстоятельств точно также, как кора земная; по напластованию и числу горных пород можно узнать древность формации и те геологические перевороты, которые сопутствовали ее образованию. Впечатления, оставленные во мне жизнью в Триесте, конечно, более зависели от обстоятельств, окружавших меня, чем от внешней обстановки самого города. Здесь бывал я в пору моей первой молодости, бывал и в последнее время; в то время, когда весь интерес города – после торговой деятельности, конечно – ограничивался любовными интригами В. или похождениями танцовщицы Мевуд, и когда политические бури, потрясавшие Европу, грозили и самому Триесту; я видел здесь половину поколения, прошедшего мимо меня; богатые торговые дома – обанкротившимися, и новые, воздвигшиеся на их развалинах; видел женщин, красотою которых некогда восхищался, покрытых морщинами, и их дочерей в полном расцвете красоты, – но ими я уже не восхищался. Правда, случилось еще кинуть на отходивший от пристани пароход свою шинель, чтобы прикрыть ею женские плечи, продрогшие от внезапно налетевшего холодного ветра; но ветер ли был причиной, ослабевшая ли от времени рука, – только шинель не достигла парохода и упала в море…
Что оставил в моем воспоминании Триест, кроме чудного вида с «Общины», глубоко врезавшегося в памяти? Во-первых, ту ничем неизгладимую с сердца сцену, когда сотни наших матросов с трех военных судов, застигнутых объявлением войны в Адриатическом море, должны были оставить их и сухим путем отправляться в Россию. Только родину свою могли бы эти люди оставить с таким горем, как свои суда, с которыми расставались навеки… Потом, запах смолы и корабельных снастей, тысячи судов в гавани и сотни полицейских на пристани… Вот, кажется, и все, что осталось в памяти от Триеста! Здесь даже нет обычных в итальянских городах чичероне, которые бы вам показали несколько вросших в землю камней, выдавая их за знаменитые римские развалины, и вы сами должны отыскать эти местные памятники древности.
Впрочем, и то сказать, Триест более не итальянский город; итальянцу здесь все чужое – и правительство, и законы, и язык, на котором распоряжаются австрийцы. Еще менее можно назвать Триест городом немецким: здесь ничто не любит немцев, и самое небо голубое и ясное, небо итальянское, стало чаще хмуриться в последнее время.
Теперь переезды из Триеста морем легки и удобны; но в 1836 году я еще переезжал Адриатическое море на трабакуле – купеческом парусном судне. Невозможно себе представить, каким затруднениям подвергалось тогдашнее плавание, не говоря уже о случайностях всякого морского путешествия на парусном судне. Это несчастное судно не могло свободно пристать ни у одного берега, хотя бы экипажу его нечего было есть: таможенные постановления, а еще более карантинные, были для него неумолимы. Попечительность правительства о благосостоянии здоровья своих подданных, всегда находила возможность не допустить или затруднить доступ корабля в свой порт, если он не туда первоначально предназначался, под тем предлогом, что он мог коснуться в море другого судна, шедшего с востока: это именно сделали и с нами, несмотря на то, что у нас на судне оставалось очень мало съестных припасов и еще менее воды, так как мы пробыли в море, по случаю противных ветров, гораздо долее, чем предполагали. Конечно, облегчительные меры и вообще некоторая свобода таможенных и особенно карантинных постановлений послужили столько же, сколько и применение паров, к развитию торговли и пароходства в тех громадных размерах, до которых они дошли в наше время. Это, впрочем, было мое последнее плавание на парусном судне. В том же году я возвратился уже на пароходе Ллойда.
Пароходы Ллойда не велики и не красивы, но довольно удобны; осторожность капитанов, управляющих ими, доведена до излишества, и, сколько мне известно, не было ни одного несчастного случая на этой линии. Капитаны и их экипажи почти исключительно далматинцы или из Бокко-ди-Каттаро, православного исповедания, и потому немногие русские, которым случилось посещать этот край, пользовались у них особенною заботливостью, – разумеется, если не было на пароходе какой-нибудь австрийской власти, которая бы следила за сношениями капитана с иностранцами. Вообще служащие на пароходах Ллойда возбуждают подозрение и недоверчивость правительства.
Пароходы, идущие из Триеста в Каттаро, почти нигде не теряют из виду берегов Далмации, которые чрезвычайно живописны и далеко лучше противоположного низменного и унылого берега Италии. Один Корнеро пугает мореходцев. Это залив, заканчивающий плодоносную Истрию и служащий началом скалистой Далмации. Он окружен высокими горами Мажоре, которые сливаются с цепью Велебича, имеющего 5.439 футов высоты. Постоянно сильные ветры, нередко превращающиеся в бурю, господствуют в Корнеро, который вполне оправдывает свое название (Core пего-черное сердце). К счастью, переезд через него не более двух часов на пароходе.
В первый раз пароход останавливается в Лессино, но только на полчаса. Это небольшой городок, тысячи в две с половиною жителей, но очень богатый. Многие из его жителей имеют по нескольку своих судов.
Затем часу в 4-м вечера на другой день, т. е. часов через 18 по выходе из Триеста, приезжают в Зару, где ночуют, и часу в 10-м уже отправляются далее.
Зара, главный город Далмации, Рагузы и Бокко-ди-Каттаро, местопребывание генерал-губернатора и средоточие управления этих провинций. Город в живописном местоположении; залив как-то особенно приветливо обгибает его и служит отличною гаванью; за ним возвышаются амфитеатром гряды гор; на
