она по поднебесью два врана-гайворона летают: крылья по плечи в крови; клюв белой пеной покрыт; и несут они руку мощную, юнацкую, на руке перстень золотой, и уронили враны-гайвороны руку на грудь матери. Смотрит мать на руку, смотрит на кольцо, и все еще не хочется ей верить истине, и зовет она жену Демьяна: посмотри, сноха, моя милая, чья это рука? Может, ты узнаешь. – «Как не узнать, моя дорогая, перстень этот был со мною на венчанье; то перстень моего Демьяна, то рука его, моего сердечного». И берет старуха снова руку, грустно смотрит на нее, и тихонько приговаривает: «ты, рука моя, ты, ветка зеленая старой яблони, где ты выросла, расцвела, где ты сломлена! А росла ты, на груди моей, а срублена на Косовом поле». И не вынесла старуха-мать этого нового испытания, и упала бездыханная, и отошла за своими девятью Юговичами, за десятым стариком своим Югом-Богданом.
Отчего же, именно в ту минуту, так резко поразило меня сравнение старухи матери со старою землею южных славян: крепилась она долго, перенесла многие испытания, не проронив ни одной слезы, то тая в сердце темную надежду, то снедаемая жаждой мести, неужели же наступало то время, когда бездыханным трупом должна была упасть она!.. По другому варианту сербской песни, старуха Юга-Богдана «не выдержала, горько взрыдала и стала молиться Богу». – Мы принимаем этот вариант песни, более близкий к духу народному, нелегко предающемуся безнадежному отчаянию.
Вскоре миновали мы Зару-векию, славную во времена римлян и известную при славянском владычестве, – ныне это небольшое местечко в 500 человек жителей. Отсюда до Себенико мы переходили из одного канала в другой. Ближе к Себенико группы островов до того стеснились, что надо большую опытность мореходцам, чтобы не запутаться между ними и не наткнуться на подводные камни. Пароходы пригоняют так, чтобы пройти засветло этим каналом. Острова дики и пустынны. Только пастухи переходят сюда иногда летом; не знаю, однако, что делают они здесь со своим скотом, потому что на островах, кроме одних камней, ничего не видно. В старые времена они служили убежищем беглецам и ускокам всех стран, промышлявших здесь по преимуществу морскими разбоями во время богатства и неурядицы окружных республик. Нередко эти пираты сглаживали выдававшиеся во время отлива с поверхности моря камни, и введенные в обман моряки попадали на них и делались добычей хищников. Нынче совершенное обеднение края выжило их голодом из этого убежища.
Острова Адриатики, почти без исключения, примыкают к Далматийскому, а не Итальянскому берегу, а потому большею частью разделяли участь первой, переходя из рук в руки, и еще в начале нашего века обагрялись кровью; остатки многих укреплений, из которых, как увидим далее, некоторые возобновлены и увеличены в грозном виде, свидетельствуют, что они нелегко сдавались.
Менее чем на полпути до Себенико, открывается весьма живописно вдали на твердой земле Врана, которая служила в продолжение двух с лишним веков местопребыванием тамплиеров; теперь это ничтожный городок Далмации.
Себенико представляет превосходный порт, хорошо защищенный крепостью св. Николая, которая словно вышла из воды у самого входа в гавань и заслонила ее собою. Крепость, построенная венецианцами, подобно прочим укреплениям Адриатики, поддерживается в исправности австрийцами. Это единственный остаток средневековых республик, сохраненный нынешним правительством. Сам город лениво и неуклюже взбирается от моря на дикие каменистые горы Далмации. Дома, заключенные в узких, грязных и смрадных переулках и испещренные всяким тряпьем, вывешенным из окон и дверей, силятся приподняться один из-за другого, чтобы взглянуть хотя своей верхушкой на свет Божий и разгульное море, которое хлещет волнами у его подошвы. Под стать этим домам теснятся на улицах нищие, оборванные и изуродованные, и разного рода подозрительные физиономии мужского и женского пола, предлагающие вам все, не дающие покоя и не отстающие от вас ни на шаг. Неудивительно, впрочем, что здесь так много нищих-калек; в городе нельзя сделать несколько шагов, чтобы не упасть, а иногда и не оборваться вниз. Улицы вымощены большими, выглаженными временем глыбами камней, по которым во время дождя и после него (а зимою здесь постоянные дожди) вы скользите, как по голому льду.
Долго буду я помнить, как однажды, в глухую и бурную ночь, я подымался на самый верх города. Желая избегнуть пароходной качки, которая, несмотря на приютную гавань, все-таки была довольно чувствительна, я решился было ночевать в гостинице. «Пилигрим» считается лучшею гостиницею во всей Далмации, хотя в сущности это весьма мало говорит в ее пользу; она только на половине городского ската, и я надеялся легко туда добраться. Но на беду мою австрийский офицер, добрый и приветливый, как была большая часть австрийских офицеров в отношении ко мне, настоял, чтобы я ночевал у него, говоря с гордостью, что у него есть железная печка, не помню, от кого ему доставшаяся. Это предмет роскоши, почти неслыханный в Далмации, где дома сквозят, и ни одна дверь, ни одно окно не притворяются плотно. На дворе было сыро и холодно, и печка соблазнила меня. Мы отправились. Офицер, с каким-то оборванцем, местным чичероне, несшим фонарь, шел вперед; я назади, опираясь на двух других оборванцев. Было очень темно; я поминутно скользил или спотыкался, то на лестнице, внезапно очутившейся под ногою, то о камень, торчавший среди дороги. Офицер ободрял меня, уверяя, что камень очень замечателен и принадлежит почтенной древности Рима, и обольщая надеждой на скорое окончание пути; но путь казался все длиннее и длиннее, по мере того, как мы шли. Двое оборванцев – я это ясно чувствовал и молчал – шарили по моим карманам и вслух заводили спор по случаю дележа моей собственности, полагая, конечно, что я не понимаю их наречия. Так иногда два доктора у постели больного произносят смертный ему приговор, на своем мертвом латинском языке, в совершенной уверенности, что их не понимают. Я уже едва передвигал ноги; и если бы мои вожатые сняли с меня сюртук, и тогда не стал бы сопротивляться. Наконец-то отозвались в ушах моих столь давно ожидаемые мною слова австрийского офицера, повторенные торжественно тремя оборванцами: «ну вот мы и пришли!» Мы точно пришли к дому; но подняться в него был труд, не менее важный, как и достигнуть его. Я часто поднимался по веревочным лестницам шахт, но право не могу надивиться, как я мог взобраться в квартиру моего приятеля по лестнице, на которой местами не доставало ступеней, местами они дрожали и изгибались под ногами, как живые; по лестнице крутой, без перил, при тусклом свете фонаря, который то и дело исчезал – за ее
