Всем, кто осмеливается хоть что-нибудь писать, – запретить участие в выборах.
Лишить возможности жениться и рожать детей.
Запретить участие в телевизионных ток-шоу и прочих увеселительных мероприятиях.
Не выдавать дисконтные карты в супермаркетах.
Запретить выезд за границу.
Поразить во всех других гражданских правах.
Ввести специальный налог на литературное творчество.
Снимать штрафы с тех, кто вопреки настоятельным рекомендациям все-таки продолжает писать.
Ибо нефиг.
ДОЛОЙ вымирающую подразновидность homo sapiens!
Уничтожим писательство как класс!
Поэт, писатель, публицист! С сегодняшнего (ну, ладно, так и быть, с завтрашнего) дня – начни с себя!
Если можешь не писать – НЕ ПИШИ!!!
Останови этот бессмысленный конвейер букв, слов и предложений!
Задуй эту огнеопасную домну второсортных мыслишек и никчёмных идеек!
Прекрати эту чудовищную вакханалию самодеятельных стишков и самопальных романов!
Возьмись, наконец, за ум!
ПОДПИСЫВАЙСЯ ПОД ЭТИМ ВОЗЗВАНИЕМ И ПОСТУПАЙ В СООТВЕТСТВИИ С НИМ!
ОТНЫНЕ И ПРИСНО И ВО ВЕКИ ВЕКОВ!
АМИНЬ!
Дмитрий Проскуряков
Смерть изобразительного, или Триеризм в современном искусстве
Хотим мы того или не хотим, но через некоторое время развитие литературного творчества приведёт нас к тому, что необходимость в изобразительности отпадет. И этот факт будет очевиден как для читателей, так и для авторов.
Подробные описания природы, внешности героев, различных механизмов, средств передвижения, столь популярные в классической литературе и в НФ, станут анахронизмом. Всё сведется к последовательному перечислению событий, пересказу диалогов и изложению концепций. Ибо в чем ещё, как не в этом, и состоит в сухом остатке суть любого произведения?
Принцип Уильяма Оккама, средневекового английского философа-схоласта, не множить сущности без необходимости, отсекать всё лишнее – доберется, наконец, и до литературы.
Время нынче дорого, время – деньги. Никому не хочется тратить его впустую, на то, что и так понятно. Космолёт – он и есть космолёт, закат – он и есть закат, чего там ещё бумагу переводить. Это даже немного пошловато – живописать закат, настолько уже много их описано в мировой литературе, снято на кинопленке и запечатлено на фотобумаге.
Ибо налицо неотвязное ощущение: описывая что-нибудь, так или иначе впадаешь либо в банальность, либо в цитатничество, либо в плагиаторство. Не зря же существует поговорка, что всю музыку уже написал в свое время Иоганн Себастьян Бах. С литературой та же печальная история. Набор фраз, образов, метафор более менее ограничен; любое новое, оригинальное сравнение на вес золота и подлежит безусловному копирайту.
Кто-то из зарубежных классиков постмодернизма однажды с грустью констатировал, что даже фраза «Я люблю тебя» уже не может быть сказана в простоте – ибо слишком заезжена, слишком много раз была использована кем ни попадя и где ни попадя. Её неизбежно придется сопровождать экивоками навроде: «Ну, ты же понимаешь… как говорил когда-то Ромео Джульетте… или Тристан Изольде…»
Но теория суха, а древо жизни зеленеет в листах. Появляется пространство для хитрого манёвра. Поэтому если мне, как автору, что-то очень не хочется описывать, можно, вооружившись теоретическими выкладками, сказать, что делать это просто нет нужды.
С одной стороны, этот процесс можно считать оптимизацией (и даже модернизацией) литературы; с другой стороны – чьей-то злобной диверсией. Но отрицать, что тенденция существует, невозможно. Хотя, ради справедливости следует признать, что на настоящий момент эта тенденция пока не очень ярко выражена. Её время ещё настанет.
Датский кинорежиссер Ларс фон Триер, великий и ужасный, в 2003 году снял фильм под названием «Догвилль» («Dogville»), где воспользовался очень любопытным художественным приемом. Он плюнул на декорации, на оформление, просто нарисовал на полу мелом контуры зданий и подписал: дом такого-то, дом сякого-то, церковь, собачья конура… И всё. Голые стены съемочного павильона; никаких тебе деревьев и облаков; даже собака – и та нарисованное пятно на полу…
Поначалу фильм производит более чем странное и даже скорее негативное впечатление. Действо напоминает низкобюджетную версию нищенского самодеятельного студенческого театра из глухой провинции. Зацепиться буквально не за что.
Ведь, остановимся на минуточку, чем обычно «берёт» любой фильм, любая книга – подробностями, реалиями, фактурой. Натурой. Когда пространство художественного произведения внутренне целостно и непротиворечиво. Когда ты принимаешь правила игры автора. Когда ты с легкостью позволяешь себе как бы поверить в реальность происходящего. Это, в общем-то, обязательное условие. А иначе просто невозможно читать – ты каждую секунду будешь, как Станиславский, восклицать: «Не верю!». Но проблема в том, что смысл чтения при этом начисто теряется.
Скажем, читая абсолютно нереалистическую и вполне старомодную «Войну миров» Г. Дж. Уэллса, мы всё равно «погружаемся» в повествование и следуем за автором. Не зря же, в конце концов, радиопостановка этого романа в 30-х годах ХХ века в Америке породила массовую панику – люди приняли её за репортаж с места текущих событий. Слишком колоритна и узнаваема оказалась фактура.
Здесь же, в «Догвилле», мы поначалу ни на секунду не можем отвлечься и забыть, что действие происходит среди этих странных минималистических декораций (точнее, среди полного отсутствия оных). Здесь просто по определению невозможно «поверить» автору, согласиться с правилами его игры, принять авторский вымысел за реальность.
Потому что самой реальности – нет. Есть только подобие театральных подмостков, от ежесекундного созерцания которых крайне трудно абстрагироваться.
И только потом, постепенно привыкнув к новой форме подачи, мы втягиваемся и начинаем воспринимать сюжет. Начинают срабатывать уже имеющиеся в голове стереотипы восприятия. Захолустные маленькие городки вдали от центров цивилизации – несть числа им в литературе и в кино, не так ли? Мы хорошо представляем себе, как они должны выглядеть, у каждого из нас в голове уже есть некий образ, в соответствии со своим жизненным и культурным опытом. Сельская церквуха, собачья будка, дом старого одинокого холостяка – есть ли смысл описывать их лишний раз?..
Удивительным образом мало-помалу каждый зритель настраивается на собственное восприятие фильма. Выходит, что вместо одного фильма Ларс фон Триер снял тысячи немножко разных фильмов – ровно по количеству зрителей. И, обратим внимание, чем он такого эффекта добился – отсутствием излишних подробностей. Странным образом вдруг оказывается, что путём максимального сужения арсенала художественных средств достигается максимальное расширение художественных возможностей. По сути, каждый зритель приглашается в соавторы.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
