И откуда вдруг источник света
в дальнем устье улицы губернской?
Это жизнь с ее подушным правом.
Это на год сделался взрослее
“Мальчик в красном” с воинским уставом
в костромской картинной галерее.
Объясняют нам на не богатом
языке, что уж не в первый раз мы
стали вдруг побочным результатом
выброса сверхраскаленной плазмы.
Если так — откуда сила духа
у совсем мальчишки офицера?
А еще: надежда — повитуха
и многоглаголанья, и веры?
И хотя, что вырастет безбожник,
каменщик ли вольный, может статься,
неизвестный крепостной художник
так и не решился догадаться,
мрак светлей — от вьюжного убранства,
от фосфоресцирующих терний,
от необозримого пространства
сопредельных с нашею губерний.
6.I.2004.
* *
*
…Когда их отнесло к фарватеру
за бакен с блёсткою межою,
погиб мой однокашник с батею
под шедшей в темноте баржою.
Ну вот тебе и порыбачили —
о утонувших, не отпетых
под мухой земляки судачили
тогда у волжских парапетов.
…Припоминая духовитую
с послевоенной юшкой миску,
жизнь склеенную и разбитую,
хотел бы я теперь в открытую
подать за их помин записку.
Но как их звали? Поздно спрашивать,
тех, кто их помнил, — не осталось,
а сам забыл. И сам — за старшего.
И небо к ночи разметалось.
Без заглавных и запятых
был у меня корешок писатель
сторожил топил
прочных гнезд не вил
и ворочал кипами в самиздате
а как пару выкурит сигарет
начинает гордиться спьяну
мол согласен тоже вернуть билет
горний — вдогон ивану
нам казалось минимум на сто лет
хватит здешней засвинцевелой дряни
интересно выдюжим или нет
балансируя кое-как на грани?
сам себе тогда указав на дверь
первым он отсюда исчез украдкой
так что неминуемо мне теперь
поделиться с вами одной догадкой:
добирая крохи последних лет
из лубянского своего сусека
припозднившись вышло гб на след
корешка
умершего человека —
ну и схлопотало тогда в ответ
роя другому яму
полный абзац и физкультпривет
совку и агдаму
Через 25 лет в Прилуках
Гейлесбергский герой, италийский младенец
под прилуцким снежком...
1979.
Холмики погостов пеленая,
защищая нашу суверенность,
нынче снег — едва ль не основная
достопримечательность и ценность.
Божьей правды, так уж мир устроен,
фифти-фифти в тишине и в звуках —
там, где вьюжит, там, где упокоен
ненормальный Батюшков в Прилуках.
Кто, сложив походный рукомойник,
двадцать с лишним лет провел в астрале,
тот не просто рядовой покойник,
о котором бобики брехали.
Он еще в Венеции когда-то,
где брусчатка в голубином пухе,
всюду плёстко и зеленовато,
соскользнул от сплина к депрессухе.
И уже хариты, аониды
после общих бдений их сиротских
не держали на него обиды,
отлетев от окон вологодских.
…По обледенелому накату
вихревая зыблется поземка.
И почти подобна дубликату
жизни предка стала жизнь потомка.
Ощущение, что не впервые
и недаром нашего тут брата
кто-то видит в щели смотровые
зимнего недолгого заката.
15.I.2004.
* *
*
Ракита дряхлая — на месте перелома
зубцы с волокнами, чье лыко как солома.
В зените ядрышко каленое светила.
Неосторожная, взяла и полюбила
мое неровное от жизни многолетней
лицо и голову седую с кучей бредней.
Всё чаще снились мне — присыпанные сажей
то своды тусклые заброшенных пассажей,
то непротопленных усадеб анфилады,
в которых не сыскать ни книги, ни лампады.
Психологически я стал привязан узко
к существованию придонного моллюска.
Домоседение — вот сделался мой фетиш,
а то на улице кого-нибудь да встретишь.
Неосторожная, взяла и увела ты
меня, дичавшего, в заветные пенаты,
где ветлы ветхие и дряхлые ракиты
огнем расщеплены и дуплами раскрыты.
И вечно дремная меж берегов излука,
где в мае соловьи, а в декабре ни звука.
5.I.2004.
* *
*
Мы спасались в тонущей Атлантиде.
Но наступит срок — и при всем желанье
странно будет мне тебя, дорогая, видеть
с неизменно энного расстоянья.
Прочий мир, включая родные веси,
отделенный уж от меня межою,
станет мне не нужен, неинтересен.
Только ты останешься не чужою.
Головокружительной вышиною
дорожат лишь звезды, идя на нерест.
Мне же легче — с полною тишиною,
при которой слышен твой каждый шелест.
Уж тогда не сможешь мои заботы
на себя ты взваливать, слава Богу.
Ты еще румяней в момент дремоты,
хаотичных сборов, пути к порогу.
Разыщи уже к середине века,
над моим пред тем опечалясь камнем,
то ли “Сон счастливого человека”,
то ли “Сон пропащего человека”
в “Дневнике писателя” стародавнем.
Вот тогда возьму я тебя с поличным.
И тебе, не зная о том, придется
стать в ответ сравнимою с мозаичным
серебром монеток на дне колодца…
* *
*
Как по знаку срываются с крон
в ближнем Страхове — бедном поселке
нешумливые стаи ворон,
словно брошены тучам вдогон
вверх скуфейки, ермолки…
Третий год притекаю сюда,
ветеран, незадачливый воин,
тот, что брал и сдавал города,
в холода
отдышаться у дымных промоин.
У твоих полыней, омутбов
и ракит я ветшать не готов.
Для Второго Пришествия тут,
для какой-то невиданной цели
уже прибраны хлев и закут
со снежком, залетающим в щели.
В темноте родового гнезда
ты со мною на вы:
— Вы не спите? —
Нет, не сплю: дожидаюсь, когда
над некрепкою кровлей звезда
вдруг проклюнется в мутном зените.
«В большой счастливой зоне»
На сосновом Хувентуде
Остров Хувентуд — остров Молодежи, для Кубы — что-то вроде Шушенского. Там при Батисте мотал срок молоденький Фидель после неудачного штурма казармы Монкада. Партии не хватало оружия, и боевики решили ограбить военную базу в Сантьяго-де-Куба. Большинство участников этого мероприятия были арестованы. Вообще-то остров назывался Сосновый, но диктаторы всегда заигрывали с молодежью, стараясь заработать очки в ее глазах.
Очередной реверанс в сторону кубинской молодежи стареющий диктатор сделал весной 1993 года. В тогдашней печати появилось сообщение о том, что новым министром иностранных дел Кубы назначен тридцатисемилетний лидер Союза молодых коммунистов Роберто Робайна. Это назначение вызвало удивление среди аккредитованных в Гаване дипломатов. Новый министр, предпочитавший до этого появляться на публике в джинсах и майке, был известен только одним — демонстративной личной преданностью “верховному главнокомандующему”. Постоянные кадровые перетасовки — стиль Кастро, как всякого диктатора.
