— А эти парни на самом деле были того? — спросил Джим.
— Самые настоящие психи. А тот, кого Паттон ударил, совсем, можно сказать, загибался с температурой под сорок…
— Скандал, — покачал головой Джим.
— Еще какой! Пронюхали корреспонденты, подняли шум, пришлось вмешаться Эйзенхауэру, ему и начальник госпиталя представил рапорт…
— И что Айк?
— Написал приказ, в котором объявил, что избиение и оскорбление солдата командующим в условиях госпиталя является по меньшей мере жестокостью.
— А по большой? — спросил Джим.
— По большой Эйзенхауэр поступил как, по твоим словам, добрый дядюшка. Написал Паттону резкое письмо с выговором, предупредил, что при повторении подобных случаев снимет с поста командующего… Словом, пожурил ковбоя-шалунишку.
— Мы так увлечены поисками национального героя, Элвис, что подобные штуки будут прощены современниками и забыты историей. Зато наш Паттон умеет быстро катить на «джипе».
— Напрямик в Большую Историю Большой Войны, — усмехнулся Холидей. — Но вот про наши с тобой, так сказать, «подвиги» никому не дано будет узнать.
— Тебя беспокоит это обстоятельство, Эл? Не становишься ли ты сентиментальным? Для разведчика это зловещий признак, парень.
6
Капитану парохода «Померания» было страшно. Под вечер вышел он на своей «Померании» из порта Угхуилласун с тысячью тонн никелевого концентрата в трюмах и в сопровождении шести кораблей боевого охранения направился в Кенигсберг. Небольшой переход по зимней Балтике. Ничего особенного для опытного капитана. Если забыть, конечно, о проклятых русских субмаринах.
Капитан не спал ночь. Он мерил каюту шагами, выпивал рюмку коньяка, выходил на мостик, с крыла оглядывал те два эскадренных миноносца и четыре корабля противолодочной обороны, чьи длинные тела угадывались во мраке, снова уходил к себе и мерил каюту шагами, заложив руки за спину.
К утру потеплело, ветер угас, море заштормило. И тогда капитан «Померании» вздохнул, подумав, что русской субмарине в абсолютный штиль труднее высунуть стеклянный глаз из воды.
— Пусть принесут мне кофе на мостик, — распорядился капитан «Померании».
Кофе принесли. Только не успел капитан сделать и глотка, как над судном послышался шум авиационных моторов.
Капитан отставил чашку, расплескав кофе на карту, выскочил на крыло мостика и увидел атакующие «Померанию» торпедоносцы. Он хотел объявить боевую тревогу и защищаться теми пушчонками, что стояли на баке и на корме. Потом удивился, увидев, что корабли охранения продолжают спокойно идти прежним курсом. Самолеты приближались, и теперь капитан разглядел на плоскостях кресты.
— Наши, — прошептал он, снимая руку с рычага ревуна и провожая торпедоносцы глазами.
Между тем советская подводная лодка давно держала «Померанию» под прицелом. Сильный конвой заставлял командира Л-9 еще и еще раз оценить свою позицию, тщательно рассчитать торпедный треугольник, выбрать такой момент, когда удар был бы эффективным и безнаказанным.
Над караваном прошли немецкие торпедоносцы. Немецкие матросы и офицеры, задрав головы смотрели, как разрывают воздух ревом моторов тяжелые воздушные корабли.
Именно эти минуты выбрал для атаки командир советской субмарины.
Капитан услышал внизу истошный крик: «Торпеда!», скомандовал рулевому отвернуть вправо, но тщетно, было уже поздно.
Сдвоенный взрыв двух торпед расколол «Померанию» пополам. Над морем взметнулся столб воды и стал медленно падать обратно. С «Померанией» было покончено, и затонула она быстро. Эсминцы и «охотники» рыскали вокруг, прощупывая гидролокаторами море, разыскивали советскую подводную лодку. Один корабль вылавливал из воды уцелевших матросов. Капитана «Померании» не нашли. Он остался в рубке разорванного взрывом парохода, наполненного никелевой рудой.
Дивизия будущих танков перестала существовать.
Командир советской подводной лодки точно вычислил маршрут «Померании». Он хорошо знал, когда она выйдет из порта Угхуилласун.
7
Они сидели за роскошно сервированным столом, раскрасневшиеся от выпитого вина, которым с поистине царским радушием угощал их старый барон… Фридрих несколько посветлел, перестал хмуриться, порою даже шутил. Вернер фон Шлиден сумел сразу понравиться хозяину, который при представлении племянником гостя заявил, что он терпеть не может всех этих выскочек в черных мундирах и рад, что приятель его Фридриха черного мундира не носит. Гауптман, таким образом, в самом начале знакомства получил возможность убедиться в том, что слухи об оппозиционных чудачествах барона верны.
Пока накрывали на стол, хозяин показывал гауптману старый, добротной кладки трехэтажный дом с изумительной библиотекой, в которой особенно ценными были редчайшие пергаментные рукописные свитки десятого и одиннадцатого веков. Барон гордился своим собранием и особенно тем, что подобных экспонатов не было ни в одном из музеев мира… Фон Гольбах показал гостю и коллекцию старого оружия — от дротиков древних пруссов до аркебуз и мушкетов времен Семилетней войны.
— Скажите, гауптман, — неожиданно обратился он к Вернеру, когда тот вертел в руках старинный двухствольный пистолет, — скажите мне, старику, не пора ли отправлять все это куда-либо подальше или зарывать в землю?
Гауптман улыбнулся:
— Я маленький человек в армии, господин барон, и мне трудно судить о стратегических замыслах нашего фюрера.
— Вашего фюрера… — буркнул под нос барон и повернул к двери. Гауптману показалось, что уже в дверях старик ворчливо добавил — Черт бы его побрал…
Был он высок ростом, сухощав, но не худ. Голову держал прямо, упрямый «ежик» серебристых волос придавал лицу барона задиристое выражение. Крупный нос с легкой горбинкой, стальные, начинающие блекнуть от старости глаза поджатые губы и большой кадык, выпирающий из-под воротника крахмальной рубашки.
За столом ел он немного, но зато часто подносил к губам бокал с вином. Его наполнял бесшумно двигавшийся по затянутому гобеленами залу слуга. Племянник не отставал от дяди.
— Я спросил твоего друга, Фридрих, когда мне укладывать чемоданы. — Барон откинулся в кресле, в правой руке его поблескивал хрустальный бокал с вином. — А что скажешь по этому поводу ты?
— Лучше позаботься о гробах, дорогой дядюшка, — ответил угрюмым голосом фон Герлах.
— Ты мрачно настроен, мой дорогой! — Барон покачал головой. — Твой друг, как раз наоборот, заражен завидным оптимизмом.
— Каждому свое, господин барон, — вступил в разговор Вернер.
— Вот именно, каждому свое. И тот, кто забывает об этом, кончает тем, что стирает свои штаны! — Вдруг вспылил фон Гольбах.
Он протянул бокал и, не дожидаясь, когда слуга нальет доверху, поднес ко рту, роняя капли на ковер и костюм. Жадно выпил.
— Пачкуны, алкоголики, педерасты! — Громко сказал он. — Разворовали Германию, обгадили ее с ног до головы, натравили на себя весь мир, а теперь ищут куст понадежнее, где можно было бы спрятать свой вонючий зад!
У Фридриха фон Герлаха весело блеснули глаза.
«Начинается», — подумал Вернер.
— Этот несчастный учителишка с комплексом неполноценности и разумом мясника, хромоногий неврастеник, обожравшийся золотом боров, грязный импотент-мазилка, которого я не взял бы к себе и в маляры, — эти люди решают, вернее, уже решили судьбу Германии… И это «сильные» личности, цитирующие Ницше! Да он переворачивается в гробу, когда слышит в их устах свои бессмертные слова! Разве таких вождей ждал он от человечества? Паршивые шулеры, не умеющие вовремя остановиться, подонки, получившие власть и не сумевшие ею воспользоваться для блага Германии!
Барон неожиданно закашлялся.
— Нет, вы только посмотрите, гауптман, что они сделали с учением Ницше, — продолжал барон фон Гольбах, сделав глоток, — как нагло вульгаризировали его, приспособили под свои сиюминутные скотские потребности! «Белокурая бестия», «сильная воля», «удел сильных — мировое господство»… Да подобным же методом, выхватывая отдельные фразы из сочинения этого австрийского господина, я докажу, что он Иисус Христос или по меньшей мере святой Августин.
— Простите, господин барон, — осторожно заметил Вернер фон Шлиден, — признаться, я не отношу себя к знатокам философии Ницше.
Барон нетерпеливо отмахнулся. Сейчас говорил он, и слушать надо было только его. Собственно, и говорил фон Гольбах скорее для самого себя, нежели для собеседников.
— Смысл философии Ницше — в обнажении «полной человечности», — сказал старый барон. — Да, прежде Ницше отвергал Сократа, затем он начинает считать его подлинным созидателем человеческой культуры. Ницше отрицал разум в пользу инстинкта, чувства, аффекта. Это так… Но, может быть, именно у нас, в нашей рассудочной Германии, обязан был появиться человек не от мира сего. Правильно понятый Ницше, который считал, что бог, человек и мир сливаются в одно общее сверхчеловеческое существо, мог бы стать для немцев тем самым духовным вождем, которого мы всегда ждали, стать мессией. Именно он, а не малограмотный ефрейтор, которого в прежние времена я не послал бы вслух даже в задницу, ибо счел бы общение с ним на таком уровне предосудительным для себя. Именно так, молодые люди, именно так!
