— Смысл философии Ницше — в обнажении «полной человечности», — сказал старый барон. — Да, прежде Ницше отвергал Сократа, затем он начинает считать его подлинным созидателем человеческой культуры. Ницше отрицал разум в пользу инстинкта, чувства, аффекта. Это так… Но, может быть, именно у нас, в нашей рассудочной Германии, обязан был появиться человек не от мира сего. Правильно понятый Ницше, который считал, что бог, человек и мир сливаются в одно общее сверхчеловеческое существо, мог бы стать для немцев тем самым духовным вождем, которого мы всегда ждали, стать мессией. Именно он, а не малограмотный ефрейтор, которого в прежние времена я не послал бы вслух даже в задницу, ибо счел бы общение с ним на таком уровне предосудительным для себя. Именно так, молодые люди, именно так!
Фридрих откровенно посмеивался. Гауптман решил, что разговор принимает опасный оборот. На этот раз он не опасался провокаций, но береженого бог бережет…
— Позвольте, господин барон, — начал он, — мне не совсем ясны ваши упреки… Ведь Клаузевиц указывал, что вообще нельзя порицать одно средство, если не можешь указать на другое — лучшее. Не так ли, Фридрих? — Вернер повернулся к обер-лейтенанту.
— Я с удовольствием вам их поясню, свои упреки, гауптман! Да-да, поясню с удовольствием! Надеюсь, я говорю с порядочным человеком, ибо вы друг Фридриха…
Вернер с возмущенным видом развел руками.
— А впрочем, мне все равно, — махнул рукой барон. — Я уже пытался высказать это Эриху Коху, тупому выскочке, и заставил его заткнуться, когда он хотел возражать мне в моем доме, в доме, в котором мои предки как равных принимали Фридриха Великого и «железного канцлера». Так вот, — продолжал барон фон Гольбах, — в отличие от некоторых кретинов мне известно, что история Германии началась не с 1933 года. Значительно раньше. В молодые годы я имел честь быть лично знаком с Бисмарком, гауптман. Это был великий человек. Именно он сделал Германию такой, какой она стала. Он хотел для нашей страны настоящего будущего, и я тоже этого хочу. Сильную Германию, диктующую свою волю Европе…
— Но фюрер и создал такую Германию, — перебил его фон Шлиден. — Наши танки топчут Версальские поля и улицы Варшавы…
— Топтали, — сказал барон. — Из Парижа нас выставили пинком под зад.
— Но сейчас ситуация на Западном фронте изменилась, — снова возразил гауптман. — Мы крепко стукнули англичан и американцев под Арденнами. Они продолжают откатываться назад под ударами наших танковых армий.
— Это агония, гауптман. У нас нет больше резервов для войны на два фронта. Если русские пойдут сейчас в наступление, нам придется снимать части с Западного фронта и перебрасывать их на Восточный.
Барон замолчал. Он пристально смотрел поверх голов своих собеседников, словно видел нечто значительное за стенами старого замка. Офицеры тоже молчали. Вернер комкал край салфетки, Фридрих снова впал в меланхолический транс.
— Выпьемте, господа! — Вдруг громко сказал барон. — Германия не Россия с ее громадными пространствами и большим населением, — продолжал барон. — Нам надо помнить об этом всегда и никогда не трогать русского медведя в его берлоге. Германия может диктовать свою волю Западу, но только в коалиции с Востоком или хотя бы заручившись его нейтралитетом. Да! Только в союзе с Россией! Именно так строил германскую политику Бисмарк, именно это завещал он своим преемникам. Мы занимаем центральное положение в Европе и открыть для нападения со всех сторон. Не обезопасив себя с Востока, нельзя воевать с Западом. Теперешние политики и генералы знать не хотят ни Клаузевица, ни Бисмарка. Их библией стала эта безграмотная пачкотня, бред этого…
Фридрих фон Герлах предостерегающе поднял руку.
— А… — махнул барон.
Он поднялся из-за стола, подошел к окну, потом быстро вышел из зала.
— Не обращайте на него внимания, Вернер. Дядюшка неплохой человек, но уже слишком стар, чтобы приспосабливаться к тому, что происходит с Германией.
— Что вы, Фридрих, мне очень нравится господин барон, хотя он и несколько резковат в своих суждениях, — ответил Шлиден.
Хозяин вошел в зал, держа в руках несколько книг.
— Вот послушайте, — сказал он, — это письмо князя Бисмарка графу Шувалову. — Барон поднес одну из книг к глазам и прочитал: «Пока я буду оставаться на своем посту, я буду верен традициям, которыми руководствовался в течение 25 лет… относительно услуг, кои могут оказать друг другу Россия и Германия, и кои они оказывали более ста лет без ущерба для специальных интересов той и другой стороны. Два европейских соседа, которые за сто с лишним лет не испытывали ни малейшего желания стать врагами, должны уже из одного этого обстоятельства сделать вывод, что их интересы не расходятся…»
За окнами быстро темнело, и барон поднес книгу еще ближе к глазам. В это время вспыхнула высоко над столом яркая лампа, и фон Гольбах опустил руку с книгой.
Он вернулся к столу, оставив книгу на подоконнике, оглядел своих гостей пытливыми глазами и глубоко вздохнул.
— Когда «железного канцлера» отправили в отставку, он часто навещал моего отца, подолгу жил у нас и даже писал в этом доме свои мемуары. Именно здесь он написал строки о том, что «между Россией и Пруссией-Германией нет таких сильных противоречий, чтобы они могли дать повод к разрыву и войне», что «германская война предоставляет России так же мало выгод, как русская война Германии… Если рассматривать Германию и Россию изолированно, то трудно найти для какой-либо из этих стран непреложное или хотя бы только достаточно веское основание для войны». И последнее. Послушайте, что написал в этом доме Отто фон Бисмарк, гауптман. Невредно послушать и тебе, Фридрих, ведь ты находишься в кровном родстве с этим великим человеком. — Барон вновь вооружил глаза очками в металлической оправе и ровным, чуть глуховатым голосом прочитал: «Мы должны радоваться, когда при нашем положении и историческом развитии мы встречаем в Европе державы, с которыми у нас нет никаких конкурирующих интересов в политической области, и к таким державам по сей день относится Россия. С Францией мы никогда не будем жить в мире, с Россией у нас никогда не будет необходимости воевать, если только либеральные глупости или династические промахи не извратят положения».
Офицеры молчали. Барон фон Гольбах наполнил бокалы и жестом пригласил Вернера и племянника.
Они взяли бокалы и выжидающе смотрели на хозяина.
— Никому не пришло в голову подумать над пророчествами Бисмарка сейчас, — горько произнес барон. — Большевики, конечно, далеко не русские цари. И с их взглядами, с их мужицким государством, с их развращающей идеей всеобщего равенства мне никогда не примириться. Но и с коммунистами лучше ладить, чем драться. Ведь ладили мы почти два года, пока обделывали свои старые делишки за Рейном и на Балканах… Впрочем, о чем тут говорить?! Почти двести лет назад Фридрих Второй своими насмешками над Елизаветой заставил ее выступить на стороне антипрусской коалиции, а потом писал после сражения при Кунерсдорфе: «Я несчастлив, что еще жив… У меня нет больше никаких средств, и сказать по правде, я считаю все потерянным». Тогда его спас случай, но история не повторяется… Прозит!
Я сегодня же начинаю укладывать чемоданы, ибо не имею ни малейшего желания отчитываться перед русскими за поступки всяких проходимцев… Прозит!
8
В эту ночь кенигсбергцы спали спокойно. В течение всей длинной зимней ночи ни разу не завывали сирены, ни разу не рявкнул металлический голос диктора:
— Ахтунг! Ахтунг! Ахтунг! Алярм! Люфтгефар! Люфтгефар! Люфтгефар! Алярм![26]
А утро было солнечным и морозным. Выспавшиеся, это было редкостной удачей, жители Кенигсберга спешили на работу. Колонны военнопленных уже прошли в ворота комбината вооружений «Остверке». В гаванях порта поблескивали неправильной формы куски молодого льда, деревья заиндевели и казались выкрашенными серебряной краской. Война как будто не ощущалась ни в чем, и воробьи дрались на изгородях особняков Амалиенау так же, как и в мирное время. И только пустые коробки обгорелых жилых домов в центре города и чудовищные свалки из обломков правительственных зданий возвращали столицу Восточной Пруссии и ее обитателей в январь 1945 года.
Этим солнечным январским утром по улицам Кенигсберга шел старик. По одежде его можно было признать сельским жителем. Он шел медленно, поглядывая по сторонам, останавливаясь, читал приказы комендатуры и распоряжения городского магистрата, исподлобья поглядывал на патрули эсэсовцев, покачивал головой при виде развалин и вдруг вздрогнул, когда на него глянул с плаката тип в надвинутой на глаза шляпе и буквами «ПСТ» над головой… Человек пересек почти весь город. Наконец он остановился перед витриной бакалейного магазина. Она была закрыта гофрированной железной шторой. Старик обогнул магазин, разыскал калитку, нащупал рукой кнопку звонка и нажал ее большим пальцем… На дорожку — она начиналась от калитки и была уже очищена от выпавшего утром снега — вышел человек в меховой шапке с козырьком, в жилете и щегольских бриджах, заправленных в тупоносые шевровые сапоги. «Похож на нашего целенляйтера», — подумал старик, и сомнения охватили его душу.
