позитив продолжает транслировать, чтобы поддерживать разрушительные идеи о человеческой физиологии. Мы не пытаемся разобраться, почему люди заболевают и почему не могут выздороветь. Не пытаемся понять, как адаптировать окружающую среду так, чтобы людям с хроническими заболеваниями и маломобильным было проще участвовать в общественной жизни. Вместо этого мы делаем упор на позитивность и силу мысли как главные инструменты исцеления. Нам трудно отнестись к больному телу как к нормальному проявлению человеческого опыта, многогранного и достойного уважения, потому что связанный с этим «негатив» кажется невыносимым.
В своей книге The Promise of Happiness Сара Ахмед красноречиво описывает, как некоторые тела превращаются в объекты, угрожающие либо препятствующие нашему счастью. Явление становится положительным или отрицательным в зависимости от смысла, который мы ему придаем. На протяжении истории слабые, больные или покалеченные тела обозначались как несчастливые. Присутствие тела, которое не вписывается в традиционный нарратив здоровья, заставляет задумываться о собственных физической уязвимости и смертности[120]. Оно напоминает нам, что здоровье никому не гарантировано и в любой момент наш контроль над ним может быть утерян. Когда это несовершенное тело переживает и выражает эмоциональные реакции, отличные от радости и счастья, нам хочется дистанцироваться.
Остановитесь на минуту и подумайте, как мы реагируем на людей, живущих с хроническими болезнями и инвалидностью. Мы, как правило, ожидаем, что они адаптируются и присоединятся к людям со здоровыми телами либо уберутся с глаз подальше. Больным людям говорят «скорее поправляться», и единственная ситуация, когда они получают позитивное внимание, — это если они преодолели все преграды, вдохновляют своей энергией и радуют нас своими стойкостью и достижениями. Люди не отворачиваются от инвалидности и болезней, только когда они вписаны в привычный образ здоровья и счастья. Становится практически невозможно отделить здоровье от счастья, так что если первого вам не досталось, то хотя бы второе будьте добры демонстрировать. Это бесчеловечное и совершенно невыполнимое требование для большой доли населения.
Чтобы вычистить токсичный позитив из разговоров о здоровье, болезнях и инвалидности, нужно честно и прямо посмотреть на тяжелые и неприятные аспекты нашей реальности. Каждый из нас может в какой-то момент жизни заболеть или получить инвалидность — временную или постоянную. Здоровье не гарантия счастья, и наоборот. Человек может жить полноценно, не отвечая общепринятым стандартам «полноценного» тела.
Что, если мы просто примем тело с инвалидностью как часть социальной среды? Со всеми его эмоциями, недостатками и многогранными проявлениями. Что, если мы позволим людям выражать свой внутренний мир и делиться своими чувствами независимо от их медицинского статуса? Возможно, настоящее здоровье и благополучие требуют, чтобы мы меньше пытались навязать людям счастье, а больше концентрировались на том, как наш мир может подстроиться под людей со всеми возможностями и диагнозами и интегрировать их в социум. Знаю, что звучит очень амбициозно, но что, если от этого зависит наше коллективное благополучие?
Неблагодарные
Погоня за счастьем тесно связана с расизмом и антииммигрантскими настроениями. Стереотипы «сердитой черной женщины», «обиженного мигранта» и «образцового представителя меньшинства» существуют уже много лет[121]. И снова для их укрепления во имя всеобщего блага была использована наука.
В начале XX века эмоциональный самоконтроль считался величайшей добродетелью, и ученые утверждали, что одни расы владеют собой лучше других. Чем лучше группа людей контролировала свои эмоциональные реакции, тем больше в них было цивилизованности. Ученые и элита мечтали создать «эволюционные утопии, в которых счастливые и контролирующие себя общества полны счастливыми и продуктивными людьми». Это означало, что надо избавиться от любых групп, которые выражают слишком много негатива и мешают достижению всеобщего счастья[122].
Образ «обиженного мигранта» стал в то время очень расхожим. Если вы казались подавленным, это воспринималось как признак низкого интеллекта. Люди, иммигрировавшие в США до и сразу после Второй мировой войны, особенно евреи, должны были хранить молчание о своих травмах и связанных с войной стрессах. Если они не изображали позитивный настрой, то окружающие считали, что они выбиваются из социальных норм и не могут держать себя в руках, а это грозило понижением их социального статуса. Официальная оценка иммигрантов также базировалась на оптимизме и продуктивности, а их личная история и обстоятельства никого не волновали. Это лишь затрудняло ассимиляцию мигрантов в новой культуре и усугубляло психологическое состояние. К иммигрантам выдвигались крайне высокие требования, и они рисковали быть исключенными из своей новой социальной группы, если не демонстрировали высокую работоспособность или каким-либо образом мешали окружающим наслаждаться жизнью[123].
Токсичный позитив также регулярно использовался, чтобы изолировать и заставить замолчать коренное население США и темнокожих. Ученые публиковали исследования, в которых доказывали, что у темнокожих меньший объем мозга и поэтому они страдают эмоциональной несдержанностью, а значит, в конечном счете угрожают общественному благополучию. Целью было не допустить, чтобы «расово полноценные граждане развивали в себе расово вредные эмоциональные состояния и манеру поведения, что может нанести ущерб наследственному материалу будущих счастливых и здоровых обществ». Это означало, что расовые группы надо разделять, дабы «защитить» белых людей от тлетворного влияния прочих групп.
Сегодня мы продолжаем видеть, как позитивность и счастье применяются в виде оружия против сообществ темнокожих и иммигрантов. Реплики вроде: «Давайте забудем все конфликты и будем жить дружно» и «Мы все одна большая человеческая раса», как правило, нужны, чтобы свернуть неудобные разговоры о расизме и дальше замалчивать дискриминацию, чтобы не портить настроение в коллективе и не обострять разногласия. Проблема в том, что мы ставим «хорошее настроение» одной группы выше существенных жизненных проблем другой. Фактически мы говорим: «Ты пострадал, ну извини. Но твоя негативная реакция на расизм очень меня раздражает, так что давай замнем эту тему».
В рамках культуры позитива от иммигрантов и цветных людей ожидается, что они будут благодарны за то, что имеют, и радостно вольются в погоню за счастьем, завещанную отцами-основателями. Если их это не устраивает, то они могут «возвращаться туда, откуда приехали». И напротив, для тех, кто «добился и превозмог» в очерченных ему системой границах, мы используем позитивные стереотипы. В обиход вошли фразы типа «Она сильная темнокожая женщина», но при этом никто не задумывается, почему темнокожим женщинам приходится быть сильными и почему мы ожидаем от них этого. Образ счастливого и продуктивного иммигранта превозносится за ювелирное воплощение американской мечты об успешном восхождении с низов социальной пирамиды. И пусть это положительно окрашенный стереотип и его часто используют как комплимент, однако он одновременно становится инструментом осуждения для тех, кто не может соответствовать этим высоким ожиданиям.
Сегодня расизм и другие формы угнетения сводятся к набору личных решений. Если у
