Стус пощипал струны пальцами и, вздохнув, сказал:
— Вашего отца знали многие. В этом нет ничего удивительного. Он был прекрасным художником. Познакомился я с ним в 1940 году. Я поклонник его таланта.
— Я об этом не знала, — Мирта опустила глаза. — Я почему-то считала, что вы интересуетесь только музыкой.
— Культурный человек интересуется всем, запомните это.
— Простите, — сказала Мирта.
— О нет, милая, вы меня не обидели. Так думают, к сожалению, почти все ваши студенты. Мол, Стус педант, Стус эгоист, Стус ничего не любит, кроме своей скрипки… Наше сегодняшнее совместное выступление — это дань уважения вашему отцу. Ну, конечно, отдаю должное и вашему таланту.
Чтобы хоть в какой-то мере доставить приятное Стусу, Мирта сказала, улыбаясь:
— У нас дома есть несколько папиных картин. Приходите к нам завтра, посмотрите.
— С удовольствием. Какая вы добрая. А сестра не будет против?
— О, нет, наоборот, говорить о картинах отца она готова каждый день. Она ведь экскурсовод в музее.
Когда Мирта вышла на сцену, она увидела улыбающееся лицо Раскатова. Он и Астра сидели в центре третьего ряда. Раскатов о чем-то беседовал с пожилым мужчиной. “Наверное, это Сашин друг” — подумала Мирта, вспомнив, что тот собирался тоже прийти на концерт.
В сопровождении оркестра Мирта спела арию Лизы из оперы “Пиковая дама”. Когда аплодисменты умолк ли, на сцену вышел Алексей Стус. Послышалось несколько нерешительных хлопков. По рядам пробежал шепот, и вдруг зал разразился аплодисментами,
Стус улыбался и отвечал на приветствия легким кивком головы,
— Серенада Шуберта, — объявил конферансье.
Стус еле уловимым движением одернул полы фрака и поднял к подбородку скрипку…
Глаза Мирты устремились к третьему ряду. Саша сидел, откинувшись на спинку кресла, и смотрел на нее.
Она подождала, пока скрипка окончит музыкальную паузу, и начала новую строфу:
Слышишь, в роще зазвучалиТрели соловья…Звуки их полны печалиМолят за меня…
“Молят за меня”, — повторила скрипка Стуса…
Когда концерт окончился, Мирта познакомила сестру со Стусом.
— Я очень сожалею, что это не случилось раньше, — сказал Стус и внимательно посмотрел на Астру, — И бывает же такое! Живу в одном городе, часто вижу Мирту в консерватории, мало того, знаю ее фамилию и не подозреваю, что она дочь художника, которого я обожаю, — пожал он плечами. — Я очень, очень рад познакомиться с вами, Астра Вольдемаровна. Заранее прошу простить меня, но я не мог удержаться от соблазна принять приглашение Мирты прийти к вам завтра посмотреть картины. Вы разрешите?
— О, конечно, приходите, когда вам удобно. Завтра воскресенье, мы целый день будем дома. Вы знаете адрес?
Стус непринужденно улыбнулся, доставая записную книжку:
— Вот об этом-то я и забыл. Записываю.
Разговаривая, они спустились с лестницы и стали у гардероба, чтобы их сразу мог найти Раскатов. Тот не заставил себя долго ждать и подошел вместе с товарищем.
— Мой сослуживец и лучший друг, инженер Гулбис, — представил он своего товарища ожидавшей их компании.
— С Астрой Вольдемаровной мы уже знакомы. Мирту знаю заочно и не спутаю уже ни с кем, так о ней наслышался от Саши, А товарища Стуса… Кто же не знает Алексея Стуса, если любит музыку! — рассмеялся Гулбис, пожимая всем руки.
Уже стемнело. Прошел небольшой дождик, и на улице повеяло приятной прохладой.
Стус вскоре распрощался с новыми знакомыми на углу Архитектурной улицы. Его одинокая фигура удалилась в сторону бульвара Райниса,
9
Было установлено, что Старков к убийству не имеет никакого отношения, так как в день смерти Коврова он находился в Кемери на совещании директоров домов отдыха.
Офицер Пряхин, сфотографированный вместе со Старковым, умер от рака два года назад, а доктор Дарзинь в день убийства Коврова был в Ленинграде.
Таким образом, все трое отпадали.
А художником, побывавшим у Коврова в день убийства, оказался архитектор Витолс, о котором упоминала Астра в разговоре с Раскатовым, По просьбе Коврова он иллюстрировал его исторический роман.
Прошлое и настоящее Витолса было настолько безупречным, что начисто отвергало все подозрения. Еще при ульманисовском режиме, в тридцать восьмом году, он передал подпольному комитету компартии Латвии половину своего состояния. На эти деньги в Старой Риге был куплен особняк, где поселились надежные люди, ставшие хозяевами конспиративных квартир.
…Гулбис искренне завидует полковнику Индриксону, кабинет которого выходит окнами на тихую улицу Фридриха Энгельса, а тут — стоит открыть окно, как с улицы врывается такой шум, что заглушает голоса собеседников.
— Саша, — Гулбис поморщился и покосился на окно.
Раскатов встал, прикрыл окно и повернулся к Гулбису:
— Сестры все спрашивают меня, нашлись ли картины? Ищем, говорю. А что я могу сказать? Что их отец спрятал нечто более важное? Что не мог же он первому встречному, каким был для него Стабулниек, открыть правду? Вот и придумал картины, справедливо полагая, что при поиске мы обнаружим документы.
— Всему свое время. Узнают и сестры правду.
Полковник достал одну из фотографий, обнаруженных в картине Саулитса. На него смотрело лицо мужчины лет тридцати двух: широкий мясистый нос, толстые губы с брезгливо опущенными уголками, темные навыкате глаза.
До недавнего времени фамилия, имя и прочие данные о нем не были известны. Чекисты располагали только фотографией. Никто из арестованных по делу группы “Черного беркута” не мог сказать, кто изображен на фотокарточке.
Но вот был арестован Берзниек. Едва взглянув на фотографию, он узнал своего давнего знакомого и дал ему полную характеристику. И хотя этот человек жил под другой фамилией, отыскать его не представляло большого труда.
Это был заведующий ателье мужского платья — Брукис. Показания бывшего члена группы “Черного беркута” — Берзниека, ныне тихо доживавшего свои дни, неожиданно прояснили загадку.
…Раскатов стоял у закрытого окна и смотрел на улицу.
— Я вам не мешаю, товарищ полковник? — спросил он, покосившись на разложенные на столе бумаги.
— Напротив. Ты мне сейчас будешь нужен.
Гулбис сложил одну пачку бумаг в письменный стол, другую придвинул к себе. Достал оттуда несколько листов и протянул Раскатову.
— Внимательно прочти вот это. Сейчас при допросе Брукиса ты ему зачитаешь эти бумаги.
— Да, персона, — протянул Раскатов, окончив чтение, и внимательно посмотрел на Гулбиса.
