желающим инспектором.
Но, как говорится, и на старуху бывает проруха.
Нашлись люди, которых не ввели в заблуждение ни замызганный «жигуленок», ни старый телевизор, ни потрепанная одежонка, нашлись люди достаточно проницательные, чтобы понять истинное значение всей этой мишуры.
Настал как–то день, настал час, когда Гущин с улыбкой на устах появился перед человеком толстым, потным, красным и бесконечно доброжелательным.
Звали этого человека Курьянов Анатолий Анатольевич.
– Привет, Толя! – ввалился к нему Гущин с папочкой под мышкой, в пропыленных своих плетенках и с пузырями на коленях.
– А, Борис! – обрадовался Курьянов и, поднявшись всем своим тяжелым телом из–за стола, протянул Гущину ладонь жаркую и сильную. – Садись! С чем пожаловал?
– Да вот, пробегал мимо, дай, думаю, загляну к старому другу! Дай, думаю, узнаю, как живет–поживает!
– Правильно сделал, – одобрил Курьянов, который по должности был чуть повыше Гущина, не так чтобы очень, но все–таки повыше, и курьяновская подпись время от времени Гущину нужна была ну просто позарез. И Курьянов это знал. Более того, как выяснилось, прекрасно понимал происходящее. – Говорят, стройку затеял?
– Какая стройка, Толя! – воскликнул Гущин со всей искренностью, на которую был способен. А почему и не быть искренним, если стройка действительно пустяковая, не коттедж какой–нибудь на берегу моря, которых в новороссийских пригородах появилось несчетное количество. – Дорожку проложил из битого кирпича, крышу перекрыл, протекает крыша–то!
– Это плохо, – сказал, закручинившись, Курьянов. – Нельзя, чтобы крыша протекала. Крыша должна быть надежной, чтобы оберегала от всех жизненных невзгод и непогод.
Вроде и ничего особенного не сказал Курьянов, слова самые обычные, даже как бы и несамостоятельные – просто поддержал друга в разговоре, – стройка, дорожка, крыша. Но дохнуло холодком на Гущина, дохнуло, и он поначалу даже не мог понять, откуда, от каких слов старого доброго знакомого вдруг потянуло могильным холодом. И поначалу не мог сообразить, что такого сказал ему Курьянов. Гущин подавил в себе настороженность, сумел подавить, тем более что собеседник был все так же добродушен и улыбчив. И лишь через несколько дней, снова и снова прокручивая в памяти этот разговор, Гущин вышел все–таки на те слова, которые его насторожили в кабинете. Курьянов несколько раз повторил слово «крыша», со значением повторил, связал с жизненными невзгодами. Но и тогда, через несколько дней, Гущин лишь упрекнул себя в излишней подозрительности и успокоился.
А зря.
– Да, Толя! – как бы спохватился Гущин. – Подписал бы ты мне одну бумаженцию, – он даже не сказал бумагу, документ, платежку, нет, все было гораздо проще и невиннее – бумаженция.
– Нет проблем, – и до того, как Гущин в пачке бумаг успел найти нужную, Курьянов по рассеянности и дружеской готовности помочь взял, не выдернул, а все–таки взял у него из рук всю стопку. – Сейчас я тебе столько подписей наставлю, столько штампов и печатей, что тебе в них и не разобраться, – продолжал куражиться Курьянов, не обращая внимания на суматошные попытки Гущина показать тому только одну нужную в данный момент бумагу. Но Курьянов, видимо, поддавший уже в этот день, плотно уселся на свой стул, положил перед собой пачку гущинских бумаг, надел очки, нашел ручку…
И надо же тому случиться, а так и должно было случиться, думал потом Гущин, что в кабинет вошла секретарша и срочно куда–то Курьянова позвала. Дескать, от очень большого человека очень важный звонок срочности просто необыкновенной.
Курьянов в полном ужасе, ничего не соображая, хлопнул себя жаркой ладонью по лбу, так что, кажется, брызги пота полетели в разные стороны – дескать, как я мог забыть, как мог забыть?! И, в упор не видя заметавшегося Гущина, сунул все его бумаги, совершенно механически, не понимая, что делает, бросил все его бумаги в стол, захлопнул ящик и выскочил из кабинета, на ходу отдавая какие–то указания, матеря водителя и еще кого–то, скатился вниз, сел в машину и был таков.
Все.
Гущин попытался было объяснить секретарше, что его лучший друг Толя в суете не вернул бумаги, но та только руками развела.
– Извините, Борис Петрович… Я вас очень люблю, но лезть к начальству в стол мне не позволено. Подождите Анатолия Анатольевича, он вот–вот вернется. В крайнем случае, приходите завтра утром и все получите в целости и сохранности.
Даже в этот момент Гущин не заподозрил подвоха – так ловко, так неуловимо быстро все было проделано, с таким мастерством, что даже он, ловкач и пройдоха, не смог ни в чем упрекнуть Курьянова, не смог ни в чем заподозрить.
А напрасно.
Через полчаса в приемной раздался звонок.
Звонил Курьянов.
И сказал секретарше таковы слова:
– Наденька, у меня в столе, в центральном ящике, лежат документы в целлофановой папочке розового цвета.
– Это которые Гущин оставил?
– Так вот об этой папочке, – в голосе Курьянова появилось совсем небольшое количество металла, и секретарша поняла, что вопросов задавать не следует. – Ты, пожалуйста, закрой приемную на ключ, хорошо меня слышишь? Возьми эту папочку и на ксероксе каждую бумажку, обе стороны… Повторяю – каждую бумажку. Если в папочке окажется трамвайный билет, то и обе стороны билета… Все поняла?
– Я все сделаю, Анатолий Анатольевич.
– Немедленно. Я позвоню через десять минут, и ты мне скажешь, что розовая папочка с документами опять лежит в моем столе. А копии, в другой папочке, тоже лежат в моем столе. Но в тумбочке.
– Все поняла, Анатолий Анатольевич.
– Я позвоню, конечно, не через десять минут, – уже благожелательно добавил Курьянов. – Я позвоню через пятнадцать минут.
– Да, так будет лучше.
Он позвонил через двадцать минут.
– Все в порядке, Анатолий Анатольевич.
– Розовая папочка у меня в столе в центральном ящике?
– Да, там, где и лежала.
– И все документы в том же порядке?
– Да, я все сделала, как вы сказали.
– А все копии в другой папочке у меня в тумбочке?
– Да, Анатолий Анатольевич.
– Целую, Наденька.
– Я вас тоже.
– С меня причитается.
– С меня тоже.
– Как я рад слышать тебя, Наденька, когда ты говоришь такие слова!
– Я тоже, Анатолий Анатольевич.
– Наденька, когда ты меня уже Толиком назовешь?
– Толик, тут Гущин в коридоре колотится…
– Скажи ему, что я буду через полчаса.
Курьянов приехал из соседнего парка, где он пил пиво, действительно через полчаса. Гущин, могущественный Гущин бросился ему навстречу, как мальчишка, дождавшийся отца из долгой командировки.
– Толик! – вскричал Гущин. – Наконец–то!
– Виноват, виноват, виноват! – Курьянов приложил руки к груди и повинно склонил голову. – Там такое решалось, такое решалось… Просто ужас и кошмар.
– А что случилось?
– Боря, если скажу – упадешь замертво! Живи, Боря! Не могу на себя
