Гундт упростил процесс перехода в другой мир до элементарного движения рукой — поднести ампулу с ядом ко рту. Он демонстрировал различные варианты, и все были удивительно легки. «Не думайте в такую минуту ни о чем, только действуйте». По часам штурмбаннфюрер проверял движения, и они занимали лишь две-три секунды. Даже секунду иногда.
Но Анвару он не говорил о смерти. Гундт верил в долголетие своего воспитанника. Верил в удачу. Поэтому, провожая Исламбека до комнаты, где предполагалась беседа с курсантами, он заметил: «Вы угадали, шарфюрер, это редкий экземпляр».
Анвар пил коньяк. Глаза, наполненные тоской, глядели куда-то в окно, в лес, в пустоту. Пальцы бороздили волосы: беспорядочные черные пряди падали то на лоб, то на виски, то на глаза.
— Будем разговаривать? — спросил Саид.
— Если надо…
Саиду нужно было. Анвару — нет. Схватка с собаками принесла совсем не те результаты, которые ожидал Гундт — курсант впал в уныние.
— И там тоже будут овчарки, — произнес он тоскливо.
Не задавал вопроса — констатировал. Понимал: будущее — это бесконечные схватки, выстрелы, преследования.
— Да, могут быть и овчарки… — утвердил чужую мысль Саид.
Анвар вдруг засмеялся — нервно, хмельно:
— Ну, я им дал сегодня…
Он сжал кулаки, полюбовался ими. Что-то хвастливое было в его взгляде. Радовался будто своей силе. И в то же время стыдился — все-таки победил лишь собаку, не человека.
В стакан полился коньяк. Саид остановил парня:
— Потом… Сначала побеседуем.
Анвар отстранил чужую руку. Наполнил стакан до края.
— Мне не нужны ваши беседы… Понимаете, не нужны… Я все знаю. Все… Только бы сесть в самолет.
Отчаяние. Это ясно понял Саид. Анвар сломлен. Внутри у него разброд. И единственное, что ждет — это конца мучительной трагедии.
— Сесть в самолет просто, а приземлиться — сложно, — бросил камешек Саид. Бросил, чтобы муть, заполнившая парня, колыхнулась, пошла кругами.
— Пусть… — Анвар припал к стакану и стал жадно тянуть влагу.
Пришлось снова остановить его:
— Тебя считают джигитом. А ты — ничтожество. Собаки вырвали у тебя сердце.
— Нет…
Снова сжались кулаки Анвара. Так сжались, что хрустнули косточки. Огромной, тяжелой рукой он ударил по столу.
— Нет.
— А если оно осталось, то каким увидит его мать?
— Мать?!
— Или ты забыл ее?
Анвар уронил голову на стол. Замер. Большой, сильный человек пытался в одиночку расправиться с болью, что мучила его. Мучила часто, может быть, постоянно.
В стакане еще оставался коньяк. Саид нерешительно потянулся к нему. Захотелось какого-то толчка. Резкого. Сбивающего с ритма. Спокойного ритма. Выпил.
— Вижу, ты не забыл родного дома.
Анвар поднял голову, широкой ладонью провел по лицу, по глазам, словно пытался снять пелену, застилавшую свет.
— Что вы от меня хотите?
— Хочу вернуть матери сына таким, каким она проводила его за порог.
Еще раз провел Анвар по лицу. Встряхнул головой. Все-таки ему что-то мешало.
— Вы шутите, эффенди.
— Нет, брат мой.
— Значит, обманываете?
Слишком четко формулировал вопросы Анвар. Стоило только приоткрыть краешек карты, как сразу бы определилась масть и Саид оказался бы в руках парня. Достаточно уже цепких пальцев Азиза. Более чем достаточно — они держат Саида за горло.
— Тебе нужна правда?
— Да, эффенди.
— Ищи ее.
Глаза Анвара застыли на лице Саида. Сквозь монгольский прищур, сквозь узкий просвет он рассматривал шарфюрера. Сначала с недоверием, потом со злостью. На какую-то секунду, последнюю, пала усмешка. Нет, не верил эсэсовцу Анвар.
— Ее можно найти?
— Можно.
— Далеко она?
— Близко.
Задумался Анвар. Внутри его что-то происходило. Внутри существовали два мира: мир детства, юности — светлый, понятный, близкий до боли, и мир зрелого человека — чужой, холодный, очерченный изгородью лагеря. Ему обещали возвращение в мир юности, Гундт обещал, Вали Каюмхан обещал, даже этот шарфюрер, но при условии, что Анвар уничтожит его. Будет стрелять, убивать, жечь. И в конце умрет сам. После смерти Анвара восторжествует какая-то высшая правда. Такая же холодная и суровая, как этот лагерь.
— Я устал, — шепотом произнес он.
— Ты просто выпил лишнего…
— Анвар не пьянеет.
— Значит, можешь думать о правде?.. Искать ее?
— Если она существует…
Надо было подвести парня к решению задачи. Саид почти у самой последней грани вдруг остановился, что-то подсказало ему — не смей! Пусть сам нащупает тропу, пусть найдет выход.
Анвар ждал. Глаза его, теперь уже без прищура, смотрели на шарфюрера. Смотрели со страхом и надеждой.
«А что, если открыть себя? — подумал Саид. — Сейчас. Возможно, рядом друг. Все станет легче. Он обретет связь. Ведь Анвар полетит. На родину. Там узнают, что “двадцать шестой” без руки».
Шорох за дверью. Она уже растворяется настежь.
Входит Брехт. Веселый, улыбчивый. Должно быть, его похвалили за усердие. Гундт похвалил. На поводке он держит Ральфа. Пес хозяйским глазом обводит комнату и останавливается на Саиде. Его почему-то интересует шарфюрер.
— Я не помешал, господа? — дружески произносит Брехт.
— Нет, нет, — так же дружески отвечает Исламбек. — Вы хотите принять участие в нашей беседе?
— Лишь в том случае, если вы закончили инструктаж.
— Тема моя исчерпана, господин унтерштурмфюрер, — Исламбек поднимается и уступает стул Брехту.
Тот меньше всего интересуется стулом. Он бросает взгляд на бутылку и хихикает.
— Коньячок!.. Противная погода сегодня… Ветер пробирает до косточек…
Саид смотрит на Анвара. По-прежнему парень уныл: пряди волос все так же брошены на глаза, и пальцы бороздят их, стараются вернуть на место. Произошло ли что-нибудь в человеке? За эти полчаса. Или он остался прежним, рабом Гундта и Брехта? Первый номер. Старший семерки. Великолепный экземпляр, расправляющийся с овчарками «Вальд-лагеря 20».
— Мне пора, — наклоняет голову Саид.
— Хайль! — откликается Брехт, сцеживая остатки коньяка в стакан.
«Что скажет Анвар? — беспокоился Исламбек. — Неужели ничего не скажет?»
Анвар молчит. Теребит волосы. Он, кажется, не замечает, как захлопывается дверь за шарфюрером.
Рут плакала. Оказалось, что она умеет плакать. Просто как женщина, как человек. Надие стало жаль ее.
— Я постараюсь помочь вам, фрау.
— Ты? Маленькая, слабая, заброшенная на чужбину девочка?
— Да, фрау… И все-таки.
Руки фрау Хенкель оплели плечи Надие. Это были усталые, потерявшие уверенность и силу руки. Они искали утешения, и Надие стала их гладить.
— Мы, женщины, должны быть опорой в этом человеческом горе.
— Да, да, — вздрагивали губы Рут. — Ты права… Что они могут? — она говорила о мужчинах. — Они воины. Они умирают…
«Телефункен» доносил далекую, непонятную, навевающую грусть музыку. Из какой-то страны. Неведомой. Тихой. Именно тихой, так думала Надие. Ведь есть же земля, не тронутая войной. Земля, где люди не слышат сводок с фронта, не слышат маршей. Просто живут. Просто люди.
— Ты любишь кого-нибудь из них, девочка? — прошептала Рут.
— В такое время любить?
— А когда же… Они умирают… Молодые, красивые… умирают…
— Разве нет будущего?
Впервые, кажется, для нее прозвучал этот вопрос. Вопрос, которым жила почти вся Германия. Все люди… Разве нет будущего? У кого? У этой турчанки? Или у самой Рут? Она не задумывалась над судьбой своих соотечественников. Они воюют. Они побеждают. Для нее побеждают, для жены президента. Значит, не о Рут Хенкель идет разговор. Разговор идет о девочке с большими грустными глазами. Подопечной Ольшера. Сегодня. А завтра подопечной Вали Каюмхана. Или еще кого-нибудь.
— Твое будущее, милая, здесь, в Германии. Ты можешь быть спокойной.
Рут поцеловала волосы Надие, гладкие, взблескивающие чернотой.
— И можешь любить…
— Умирающих?..
Рука шахини скользнула по бархату турецкой накидки, покрывавшей столик, нашла там сигареты. Вытащила одну. Поднесла ко рту.
— Люби живых… Не надо думать о завтра, девочка моя.
Они сидели на оттоманке. Тонули в шелковых подушках, тоже турецких. Спускали ноги на тавризский ковер. Вся комната была в коврах. Небольшая лампа под абажуром четко очерчивалась розовым пятном на темно-малиновом и коричневом ворсе. Лучи гасли в нем.
Бутылка токайского, давно начатая, склонялась над рюмками, наполняя их. Рут курила и пила. Заставляла пить Надие.
— Мир становится другим. Ясным. Вот от этой рюмки.
Голова Надие чуть-чуть кружилась. Мир действительно становился ясным. О нем можно было думать спокойно. Даже будущее не волновало. Не страшило. И ничего не хотелось. Только откинуться на знакомый ковер, турецкий ковер, и, смежив веки до полумрака, смотреть на розовое пятно. Слушать Рут.
