— Не все это понимают, — продолжала Рут, но уже не насмешливо, а с досадой. Она намекала на таинственного туркестанца, что оказался свидетелем гибели Чокаева и своим существованием терзал президентскую чету. — Не все понимают, как нужен Туркестану Вали… Сколько труда ему стоит защита соотечественников. Скольких он спас от голодной смерти, от лагеря. Они живы — разве это не великий подвиг?..
В порыве благодарности Рут прильнула к мужу и поцеловала его в лоб.
— Отец…
Но глаза, глаза шахини были полны отвращения. Надие схватила ее взгляд, взгляд усталого от игры человека, презирающего то, к чему прикасались губы. Даже притворства не заметила Надие. В этом доме жили чужие люди. Во всяком случае, Каюмхан был здесь только президентом. И был им по воле Рут. А он любил ее. Поцелуй принял как проявление чувства. Уткнулся головой в ее руки. Зашептал:
— Майне фрау.
Рут смотрела на него сверху. На волны завитых волос, на мягкую седину у висков. Смотрела с тоской.
Вино было допито, и Надие смогла наконец проститься с хозяевами. Рут, перед тем как проводить гостью, ввела ее в спальню к трюмо. Это было царство шахини. Платья, платья, платья. Безделушки, духи. Но ничто не примечалось, хотя Рут и хотела показать свое богатство. Над кроватью, у изголовья, темнел простой лютеранский крест. Его лишь увидела Надие. Пораженная, она застыла. Минуту рассматривала символ чужой веры. Робко рассматривала. С какой-то стыдливостью, с чувством вины перед теми, кто повесил этот крест для себя, а она перешагнула порог и тем нарушила святыню.
— Ты веруешь? — заметив смущение Надие, спросила Рут.
— Простите, фрау… Я с уважением отношусь ко всему чистому.
— Вот как!.. — шахиня задумчиво смежила веки. Надо было понять эту турчанку. Уяснить, случайно раскрыла она себя или с умыслом. Не кроется ли за словами какой-то намек? Лучше искренность. Открытым сердцем легче руководить. — Ты радуешь меня, девочка…
Она подала Надие пудреницу, заставила ее привести себя в порядок. И как бы между прочим сказала:
— Если тебе что-нибудь нравится в этой комнате, можешь считать своей собственностью. Так, кажется, поступают на Востоке…
— О, вы очень добры, фрау… Но мы еще в Европе…
— Да, пока в Европе… — Рут вздохнула. Ее тяготило это бесконечное «пока».
У вешалки, ожидая, когда Надие укутается в свое мягкое осеннее пальто, шахиня напомнила о главном, беспокоившем ее:
— Я надеюсь только на тебя, девочка…
Надие кивнула.
Его не задержали. Не изолировали, как предупреждал капитан Ольшер. Он прошел мимо часового, сквозь линии заграждений и оказался на лесной дороге.
В одиночестве, среди тишины, неестественно мирной тишины, кажущейся выдуманной специально для Саида, он ощутил какую-то нереальность всего происходящего. Будто показывали спектакль. Очень хорошо отрепетированный спектакль, который должен был вот-вот кончиться. Внезапно. И не потому, что иссякал замысел или предполагалась неожиданная развязка. Саид хотел конца. Хотел. Требовал.
Это была усталость.
Шаг, сделанный им в Кумлагере, а потом в кабинете Ольшера, втянул его в события, управляли которыми люди более сильные и более опытные, чем он. Назвавшись Исламбеком, Саид подчинил себя воле и замыслам гауптштурмфюрера. Замыслам тайным. Капитан разыгрывал спектакль, не сообщая цели. Даже следующие акты были неведомы шарфюреру, хотя он значился исполнителем. Одним из исполнителей.
Не главным. Таким, как Анвар. На Анвара бросили собак. Саида могут упрятать за решетку. Могут и не упрятать. Все зависит от плана Ольшера. Сейчас раздастся окрик сзади, и Исламбека схватят, поволокут за проволочную изгородь. Или тишина продлится. Он уйдет. Протопает по дороге до станции. Сядет в поезд. Там задержат. А может, покой не нарушится до самого Берлина. На Восточном вокзале его возьмут при выходе дежурные эсэсовцы. Почему на Восточном? Есть еще бангоф «Фридрихштрассе» или «Александрплатц», где Саид собирается сесть в метро.
Ждать. Ждать и бояться. Идти, окруженным неизвестностью. Вот она, дьявольская схема испытания нервов. Они напряжены до предела, каждую секунду могут сдать, а со всех сторон — контроль. Слежка. Споткнулся — и конец. Споткнуться легко: от усталости, от слишком торопливого движения к цели, от желания казаться спокойным.
Его роль жалка. Мучительна. Ему говорили — говорил полковник Белолипов: немцы великолепно продумали систему слежки. Они годами могут держать разведчика в орбите собственных планов, не давать ему возможности проявить инициативу. Поэтому ищите ключевые позиции, исходные. Сами стройте план и осуществляйте его, имея в виду главную задачу.
План Саид наметил. Подключил к нему Анвара. Вернее, пытается подключить. Но исходные позиции в чужих руках. Саид ничего не знает, ничего не видит. Сегодня, завтра, даже в эту минуту Ольшер изменит сроки, переставит исполнителей — и все полетит к чертям. Полетит сам Исламбек.
Как сойти с чужой орбиты? Как обрести твердую почву? Не участвовать в спектакле, а режиссировать им? Навязать план тому же Вали Каюмхану или Ольшеру? Чтоб они соглашались, помогали выполнению.
Вот где выход из мучительного ощущения нереальности. Обреченности.
— Хальт!
Система Ольшера сработала. Не на станции, не на Алексе, не на Ноенбургерштрассе. На лесной тропе. Среди удивительной, не тревожимой даже ветром, осенней тишины.
— Ви хайсен зи?
Немцы. Требуют документы. Зачем документы? Перед ними Саид Исламбек, приговоренный гауптштурмфюрером Ольшером к изоляции. Заложник.
Смотрят на пропуск. Тычут глаза в картонный лоскуток. Читают. Машут рукой: иди!
Куда? Своей дорогой. К станции. Тьфу! Это просто патруль. Формальность. А он думал… Значит, система капитана еще не сработала. Почему-то не сработала.
Саиду стало легче. На одно мгновение лишь. Система все-таки существует. И то, что он идет дальше, к станции, тоже предусмотрено Ольшером. Им одним. Чужая тайна.
Сколько еще жить под властью чужой тайны? Сколько дней? Часов?
Ему нужны были долгие дни. Нужно было время. Обычное время, в которое совершаются поступки, осуществляются замыслы. Хотя бы вот этот, связанный с Анваром, с первым номером диверсионной шестерки.
И он шел. И по-прежнему чувствовал нереальность окружающего. Даже деревья казались бутафорскими. Чужое. Все чужое.
Потом он уснул. В поезде. Забылся. Пока стучали колеса на стыках рельсов, дремал. Едва стихали привычные звуки и состав замирал у станции, просыпался. Тревожно вскидывал веки. Ждал: войдут! За ним. Входили не военные. Просто люди. Молчаливые, усталые немцы. Поезд катил дальше, и Саид впадал в дремоту.
Ольшер пытал его всю дорогу. Странно, предупреждение было сделано спокойно, с улыбкой, кажется даже, с сочувствием. А действовало угнетающе. Держало Саида под прицелом, требовало сил, нервов.
Измученный, он вышел на площадь перед Остбангофом. И вдруг успокоился: его не возьмут. Сегодня не возьмут. Как не мог понять этого раньше? В лесу еще! Вылет отложен. Или перенесен на другое число. Ислам-беку предоставлена возможность выполнить план. Собственный план.
В метро он чувствовал себя уже счастливым человеком. Повеселел. Мелькнула мысль — зайти к «Ашин-геру», выпить пива. Можно разрешить себе такую роскошь — посидеть часок вместе с немцами в старинном баре Берлина.
На Александрплатц было темно и пустынно. Светомаскировка приглушила город. С тридцать девятого года Берлин жил с занавешенными окнами и витринами. Автомобили выискивали себе дорогу, шаря впотьмах подфарниками. После ярко освещенной станции метро Саид попал в какой-то тревожный и гнетущий полумрак площади, по краям которой, у тротуаров, застыли черными силуэтами машины. Темнота помешала Исламбеку видеть лица людей, что шли навстречу и рядом с ним, что догоняли его. Он по привычке оглянулся, обежал взглядом край Алекса, ничего подозрительного не заметил и зашагал спокойно к бару. Человек, следовавший за ним метрах в десяти, замедлил движение, дал возможность Саиду свернуть к подъезду «Ашингера». Подождал, пока Исламбек войдет в вестибюль, и направился следом.
В мирное время младшие чины не посещали «Ашингера». Теперь бар был доступен и для унтер-офицеров. Шарфюрера пропустили в зал и указали на свободные столики в дальнем углу. Тишина показалась странной Саиду. Люди разговаривали шепотом. Те, что сидели компанией и были знакомы друг с другом. Остальные молчали. Тянули из кружки пиво, еще добротное, напоминавшее о прошлом, и смотрели устало и тоскливо на задрапированные окна, на соседей, таких же скучных и усталых. Это были старые люди. Завсегдатаи «Ашингера», оказавшиеся в силу своего возраста или увечья не на фронте.
Уже за столиком, с кружкой в руке, Саид увидел человека, которого не заметил несколько минут назад на площади. Он входил в зал нарочито спокойно, как входят посетители в традиционное место отдыха, не глядя на окружающих, не любопытствуя, не удивляясь. И сам он, и все, что было на нем, соответствовало форме стандарта — обычное лицо, правда, приятное, отмеченное благородством, но без броских линий, обычный костюм, поношенный, серый, галстук такой же, как у тысяч берлинцев — блеклый, почти бесцветный. Унылый взгляд не то голубых, не то серых глаз. Одно выделяло человека среди посетителей «Ашингера» — возраст. Молод. Здоров. Налит силой. И как ни старался он сутулиться, плечи продолжали рисовать прямую линию. Штатский в тридцать — тридцать пять лет не мог без дела расхаживать по Берлину — он или сотрудник СС, или агент гестапо. Впрочем, для Саида служебное положение этого штатского не было тайной. В зал вошел оберштурмфюрер Рудольф Берг, тот самый Берг, что присутствовал при допросе Исламбека в гестапо и навещал иногда дом на Ноенбургерштрассе. Появление старшего лейтенанта у «Ашингера» могло быть случайным — гестаповец решил, как и Саид, осушить пару кружек пива. Но случайности исключались из системы полиции, это понимал Исламбек. С какой стати оберштурмфюрер потащится в такой холодный осенний вечер на Алекс? Пиво можно выпить в любом гаштетте. Работа гонит гестаповца по темным улицам Берлина, тяжелая, беспокойная работа. И сюда он явился поневоле. Ему кто-то нужен.
